Песнь призрачного леса

– Какой человек? – Сердце мое сжимается в кулак. Тетка глядит в сторону, не говоря ни слова. – …Папа?

Тетка вздрагивает и удивленно смотрит на меня.

– Нет. Конечно же, нет. Не твой папа.

Улавливаю акцент на слове «твой» – легкий, но все же явный.

– Твой… Твой папа?

Она кивает, и слезы уже свободно текут из обоих глаз. Страх такой же древний, как сам этот дом, искажает ее черты. Тетка переводит взгляд на потолок, делает глубокий вдох и продолжает:

– Он отправлял нас туда, когда мы плохо себя вели. На чердак.

– Плохо себя вели?

Тетя смотрит прямо перед собой, словно ничего не видит. Или, наоборот, видит много такого, что сокрыто от меня.

– Дрались, ссорились, ломали вещи. Ну знаешь, как дети шалят. Однажды она… Брэнди взяла из кухни печенье для игры в чаепитие. Без спроса.

– И он запер ее на чердаке?

Боже, за какое-то печенье. Жутко даже представить себе, на что еще способен такой отец. Мне мама в раннем детстве, случалось, легонько давала по рукам, но ни разу даже не отшлепала. И Джесса тоже, хотя он-то часто расходился не на шутку. Однажды его застукали за игрой со спичками – и то папа всего лишь отправил сорванца сидеть в своей комнате.

Тетя Ина кивает.

– Потом мы услышали крик Брэнди. Истошный крик. А он сказал: она играет на публику. Притворяется. Никто даже не знал, что на чердаке есть осиное гнездо… Потом все стихло, она замолчала…

– Почему вы нам никогда не рассказывали – ни ты, ни папа? – Я содрогаюсь до глубины души. Этот дом был моим, я его так любила. А он хранил столько горя.

Тетя Ина вытирает глаза.

– Есть вещи, которые очень больно вспоминать.

– И чем все закончилось для… твоего отца? – Слово «папы» у меня как-то язык не поворачивается произнести.

Она вздыхает.

– Его посадили. И он не дожил до освобождения – какой-то сокамерник его прирезал. Но мама умерла еще раньше – от скорби, наверное. По крайней мере, отчасти. После… В общем, она уже не оправилась. А мы с Уиллом остались жить здесь. Поближе к Брэнди.

– Папа поэтому так дорожил скрипкой? Из-за Брэнди? Хотел время от времени видеть ее?

– Да, думаю, во многом поэтому. Во многом… – отвечает тетка, но как-то неопределенно. Уклончиво. Потом какое-то время молчит, словно набирается решимости… Боже, неужели даже это еще не все?

Впрочем, я догадываюсь.

– А откуда у папы на самом деле взялась эта скрипка? Ведь не от вашей матери, верно?

Она заламывает руки.

– В ночь смерти Брэнди он притащил домой много досок. А после заказал скрипичному мастеру инструмент. Особый инструмент, специально для себя. Но все равно… В то, чем она стала, твой папа превратил ее сам.

– Каким образом?

– Точно не знаю.

– Ну тетя Ина! – подгоняю я.

Она качает головой.

– Горе. Вина. Тоска. Как-то так. Он все играл, играл, и привидения начали потихоньку оживать. То тут, то там. Потом Уилл уже целенаправленно к этому стремился, призывал их. Увидел в том свое призвание. Поначалу. А потом уже, кажется, просто не сумел остановиться. Не мог ничего с собой поделать. Его словно оплело невидимыми нитями. Твой отец давно решил, что после его ухода скрипка должна перейти к тебе, но Джесс воспротивился. Настоял, чтобы тебя от нее оградили.

Все сходится: волшебную силу этой штуки вызывает только скорбь – ибо она сотворена из скорби.

– А Джессу известно, что папа… – автор скрипки?

– Не думаю. Я ему никогда не говорила. Уилл не хотел, чтобы дети знали. Ему было важно, чтобы вы просто полюбили музыку.

Что ж, пусть так. Поверить в папино горе, придавшее скрипке магическую силу, нисколько не сложнее, чем в то, что искусство заклинания призраков каким-то образом сообщили ей наши ирландские предки-колдуны. Мне ли не знать, как могущественно горе. Оно захлестывало меня океанскими волнами с ног до головы. Я захлебывалась им. Так что́ ему стоило обычную конструкцию из отесанных досок превратить в орудие вызова духов? Ну а скорбная энергия исполнителя, вливаемая в инструмент ежедневно, довершила дело. Очень просто и правдоподобно.

Но вот то, что папа обманывал меня, хотел втянуть, вовлечь в свое личное горе и взвалить ответственность за него на мои плечи… Ох.

Раньше я никогда не чувствовала к нему жалости в простом, земном смысле – он казался настолько выше всего земного! – а теперь чувствую. И это чувство – совсем не то, что девочке, любой девочке, хотелось бы испытать по отношению к отцу. Все эти последние четыре года я лелеяла в сердце идеальный образ – нерушимый источник душевного комфорта и поддержки, глубокую и неколебимую уверенность в нем; и вот он треснул прямо посредине.

* * *

– Пойдем прогуляемся, – зову я Седара, оставив тетю Ину одну.

– Что она сказала? – Он в нетерпении ерзает на тахте.

Но я лишь грустно мотаю головой, и «ковбой» покорно следует за мной на крыльцо.

Надо двигаться дальше. Вновь обрести почву под ногами. Решительно сжимаю руку Седара, увлекаю за дом и дальше – в рощу. Чувствую, как сотни вопросов рвутся из его груди, но он молчит. Мой парень просто переплетает свои пальцы с моими и шагает рядом сквозь темный строй деревьев – будто я веду его куда-нибудь на пляж, а не в страшную заколдованную чащу.