Песнь шаира или хроники Ахдада

Голос султана заметно дрожал, и Абу-ль-Хасан уже отыскал достаточно храбрости, чтобы обратиться к владыке, дабы он прекратил безумное предприятие… храбрость собралась, а голос пропал. Вместо высокоотважного: «Бежим!» — горло родило лишь тихий хрип.

Слуги дружно указали на двери дома. Султан переступил порог, визирь за ним. Абу-ль-Хасану казалось, звон оружия в корзине был подобен крику муэдзина во влажном утреннем воздухе.

Длинный коридор освещался тусклыми светильниками, прикрепленными на большом расстоянии друг от друга.

Они шли, визирь дрожал, оружие звенело.

Двери, большие двери преграждали путь, двери и щель света меж приоткрытыми створками, и голоса из этой щели.

— О, господин мой, о мой возлюбленный, — говорила женщина, и голос ее показался Абу-ль-Хасану смутно знакомым, — позволь мне покидать дворец так же, как я возвращаюсь в него — твоим волшебством. Превращение в змею слишком мучительно, а острые камни царапают мое нежное тело.

— Горе тебе, проклятая, — отвечал мужской голос, и он был подобен разлаженному ребабу. — Клянусь доблестью черных (а не думай, что наше мужество подобно мужеству белых), если ты еще раз заведешь этот разговор, я перестану возиться с тобой и не накрою твоего тела своим телом. Разве не знаешь ты, что я болен, что силы уходят из меня, где обещанное лекарство, которое должно вернуть соки жизни в измученное болезнью тело! Или ты играешь со мной шутки себе в удовольствие, о вонючая сука, о подлейшая из белых!

— О любимый, о свет моего глаза, клянусь всем, что свято, лекарство есть и это так же верно, как то, что я в эту ночь стою перед тобой, ожидая расположения. Голова лекаря Дубана, которая помогла мне отыскать тебя, сказала следующее, а я в точности передаю ее слова: «Печень невинного юноши королевской крови, убитого и зажаренного в полнолуние, приготовленная лучшим в городе поваром, только она прогонит, описываемые тобой язвы и излечит тело от болезни». — И это так же верно, как и то, что сегодня полнолуние и с мгновения на мгновение в эту дверь постучится лучший в городе повар по имени Пайам, и принесет заказанное.

«Дубан? Колдунья разговаривала с головой врача Дубана? — подумал Абу-ль-Хасан. — Но как же так? Приближенным известно, что голова Дубана находится в сокровищнице султана, и многим известно, что никто не сможет войти в сокровищницу, если его не ввел сам султан. Ужели колдунья вхожа к Шамс ад-Дину? Ужели…» — взгляд визиря коснулся лица Шамс ад-Дина Мухаммада. Коснулся и бежал в испуге. Сейчас лицо султана Ахдада Шамс ад-Дина Мухаммада, было чернее ночи.

— Лучше ему поторопиться, — произнес мужской голос, — в противном случае, я потеряю терпение! Язвы, страшная болезнь, насланная Гассаном Абдуррахманом, точит мое тело!

При последних словах, Шамс ад-Дин Мухаммад выхватил корзины из рук Абу-ль-Хасана и ударил ими об пол. Крышка слетела, и оружие высыпалось на ковры. Схватив саблю, Шамс ад-Дин Мухаммад распахнул ногой двери и шагнул в комнату.

Абу-ль-Хасан, выбрав оружие и себе, поспешил за господином.

37 Окончание рассказа о визире Абу-ль-Хасане и о превратностях судьбы

Первое, что увидел Абу-ль-Хасан, войдя в комнату, вслед за султаном, был огромный черный человек. Полураздетый, он лежал на полу, на обрезках тростника. И одна губа его была, как одеяло, другая — как башмак, и губы его подбирали песок на камнях. И тело все было в струпьях и язвах. И настолько ужасен был вид его, что Абу-ль-Хасан сначала принял черного за дэва, что вылез из гор, дабы занять человеческое жилище.

Рядом с ужасным черным, склонив голову в почтительном поклоне, стояла… Заприма. Любимая наложница султана. Та самая Зарима, из-за которой Абу-ль-Хасан едва не закончил жизненный путь раньше отмерянного.

Увидев султана Шамс ад-Дина с оружием в руке, по облику которого было видно, что разум его улетел, и он перестал сознавать себя, Зарима закричала, и всплеснула руками, и попыталась закрыть собой черного возлюбленного, ибо Шамс ад-Дин Мухаммад направился к нему.

Но гнев мужчины сильнее любви женщины, Шамс ад-Дин оказался на месте раньше и, занеся саблю, ударил ею великана по шее и отрубил ему голову.

Увидев это, царевна тут же закричала страшным криком, а затем зашипела, словно змея.

Из коридора позади уже доносился топот слуг.

Не дожидаясь развязки, Абу-ль-Хасан закричал страшным голосом, так сильно, как позволяло ему желание жить:

— Во имя Аллаха милостивого и справедливого… Спасите!!!

Между тем, с царевной творились странные вещи. Тело ее удлинялось, руки втягивались, на коже, гладкой персиковой коже Заримы начали проступать темные чешуйки.

— Ты убил моего любимого, — говорила царевна, и слова ее походили на шипение. — Ты умрешь-ш-ш.

— Спасите! Спасите! — слова заготовленной фразы начисто покинули голову визиря.

— Сейчас-с-с-с.

Не дожидаясь окончания, Шамс ад-Дин шагнул к царевне, которая все больше напоминала змею, и, замахнувшись, рубанул по удлиняющейся морде. Змея шарахнулась от султана, из страшной раны полилась кровь.