Песнь шаира или хроники Ахдада

— Аллах тебе поможет! О дитя моё, — сказал шейх Наср, — клянусь Аллахом, я не знаю этих девушек и не ведаю, где их страна. Но если ты увлёкся одной из них, о дитя моё, проживи у меня до такого же времени в следующем году, так как они прилетят в будущем году в такой же день. И когда приблизятся те дни, в которые они прилетают, сядь, спрятавшись в саду под деревом. И когда девушки войдут в бассейн и начнут там плавать и играть и отдалятся от своих одежд, возьми одежду той из них, которую ты желаешь. Когда девушки увидят тебя, они выйдут на сушу, чтобы надеть свою одежду, и та, чью одежду ты взял, окажет тебе мягкими словами с прекрасной улыбкой: «Отдай мне, о брат мой, мою одежду, чтобы я её надела и прикрылась ею». Но если ты послушаешься её слов и отдашь ей одежду, ты никогда не достигнешь у неё желаемого. Она её наденет и уйдёт к своим родным, и ты никогда не увидишь её после этого. Когда ты захватишь одежду девушки, береги её и положи её под мышку и не отдавай её девушке, пока я не возвращусь после встречи с птицами. Я помирю тебя с ней и отошлю тебя в твою страну, и девушка будет с тобою. Вот что я могу, о дитя моё, и ничего больше.

39 Продолжение рассказа седьмого узника

— Насколько ты ловок?

— О, господин, о мудрейший и щедрейший господин — небо свидетель, солнце свидетель, земля и вода свидетели, неведомо мне, как ваш кошель очутился в одеянии Ахмеда Камакима. Чудо, не иначе чудо, которое сотворил Аллах в мудрости своей, ниспослав бедному Камакиму богатого господина в час нужды. Как сказал поэт, хоть и не пристало простолюдину повторять слова великих, но после того, как великие произнесли их, слова принадлежат всем. Так вот, как сказал поэт:

О ты, кто десницу мне не раз уж протягивал,
О тот, чьих подарков ряд исчислить числом нельзя,
Как только превратностью судьбы поражён я был,
Всегда находил твою я руку в своей руке.

Еще раз говорю, вина на мне не больше, чем на повитухе, принимающей в морщинистые руки дитятко женского пола, вместо ожидаемого продолжателя рода. На все воля Аллаха. И я готов поклясться в том самым дорогим, что имею — памятью отца — досточтимого Хайри Камакима — праведника из праведников, прожившего жизнь долгую, полную забот и смирения, и ушедшего в назначенный срок…

— Ты — вор! — сказал чужеземец, освободивший Камакима, и в словах его не было и намека на вопрос. Надо сказать, не до конца освободивший, ибо они все еще были в тюрьме, пусть и во дворе этой самой тюрьмы, освещенной дневным ахдадским солнышком. До ворот, спасительных ворот с не менее спасительной дверью оставалось несколько десятков шагов. Но даже если Камаким и пройдет, что там — пробежит их, помимо оббитых железом дверей, помимо незнакомца — да благословит его Аллах и приветствует — между ним и свободой, стояло еще два стражника, два плечистых мужа тюремной охраны. Явно скучающих. У таких одно развлечение — чтобы кто-нибудь, вроде Камакима, сделал какую-нибудь глупость, вроде побега. О-о-о, тогда скуке придет конец. Худой конец в виде несчастного вора. И заждавшимся кулакам будет работа, и застоявшимся ногам будет работа, а если сглянется Аллах, то и саблям — обоюдоострым клинкам «воинов веры» перепадет часть работенки. Малая часть, но не война же, слава Аллаху.

— Ты — вор, — повторил незнакомец, убеждая не себя, но собеседника.

Камаким подумал… и решил согласиться. Не перед кади же, в конце-концов.

Он гордо выпрямил спину, он вздернул подбородок и важно покачал головой, выражая согласие. Папаша — досточтимый Хайри — мир его праху, проживший жизнь отнюдь не праведную, да и смирения в ней было не больше, чем поживности в кунжутовом зернышке, сейчас бы гордился своим сыном.

— Я повторю свой вопрос: «Насколько ты ловок?» — от ответа на него зависит, увидишься ли сегодня ты с кади, или пойдешь со мной и выйдешь, вот за эти ворота.

— Ловчее Ахмеда Камакима не сыскать во всем Ахдаде, господин, — каков вопрос — таков ответ, даже если он и приукрашен, за ворота-то хочется.

— Можешь ли ты забраться в дом?

— Легко, пусть только господин укажет место и вещь, и он может считать — она уже у него.

Незнакомец кивнул — ответ его явно порадовал. Камаким давно понял, куда тот клонит.

— Я хочу, чтобы ты поклялся, прежде чем мы выйдем за эти ворота. Самой страшной из всех клятв — именем Аллаха, своею бессмертной душой, памятью предков, что ты выполнишь, выполнишь, что я скажу. И принесешь мне необходимое. Это одно дело, одна кража, и все — ты свободен. От клятв и от меня. Больше того, я отблагодарю тебя, заплачу денег — десять тысяч динаров. С этими деньгами, ты станешь не только свободным, но и богатым.

— Д-десять тысяч!

Чутье, опыт, все внутри Камакима говорило, да что там — кричало — не соглашаться. Но на другой стороне — его ждал Кади, и скучающий палач, и его острая сабля…

— Клянусь, — мотнул головой Камаким.