Песнь тунгуса

— Он пошел и дальше, — напомнил Прасолов. — Тот же закон у зверей. Волк помогает волку. И тэ дэ. А это уже чистой воды прекраснодушие. Медведи хотя и пасутся на побережье стадом, когда ручейник вылетает и на лугах-марянах по весне, но матерый самец так и норовит оторвать башку какому-нибудь сеголетку. И даже второгодку. Хотя, конечно, волки и охотятся стаей, и одни сидят в засаде, другие загоняют. Но если, допустим, лось расшибет черепушку волку или проломит ему ребра и уйдет, то другие сожрут собрата с радостью… Но, кстати, Витя, Кропоткин изучал ледники Финляндии и Швеции. Как же он мог пройти мимо саг?..

Я пожимаю плечами.

— Сие неведомо. Но прошу оценить прозвище одного героя саг: Детолюб. Эльвир Детолюб, так его звали, если я правильно запомнил. Чем же он примечателен? Тем, что строго-настрого запрещал своим соратникам бросать младенцев на острия копий.

— О, господи боже мой, что ты рассказываешь, Витя?! — воскликнула Люба, всплескивая руками. — Аж мурашки по коже. Нет, нет, чур нас от такого исландского анархизма.

Прасолов очень доволен, глаза так и сверкают под стеклами очков.

— Что ж, Платон, как говорится, мне друг, но истина дороже, — подвожу итог я. — Исландская модель оказалась не столь романтичной при ближайшем знакомстве. Жаль!

— Утопии прошлого века, — замечает Прасолов радостно.

— У Махно тоже не получилось, да? — говорит Юрченков.

— Его со всех сторон жали: немцы, белые, красные, — отвечаю.

— Анархия она и есть анархия, — говорит Катя.

— Хаос и беспорядок, — подхватывает Люба.

— Вообще-то корректоры виноваты, — говорю я. — Поначалу анархисты настаивали на черточке: ан-архия, что по гречески означает безвластие, а не беззаконие. То есть тут громче отрицание: ан. Архия — власть. Отрицание власти. Но корректоры замучились, следуя особым указаниям теоретиков безвластия. Конечно же наборщики статей сливали слово и частицу и получалось форменное беззаконие: анархия.

Прасолов смеется. И я соображаю, что снова лью на его мельницу. Зря пустился в эти объяснения. Не ради же красивых умных женщин, которые с таким интересом слушают? Нет, мысль моя проста: только сообща можно нащупать очертания этого слона, как в одной персидской притче, а потом и увидеть его. Поэтому кажущаяся неудача на самом деле удача исследователя. И главное, мысль должна метаться рыбкою, пусть карасем — уворачивающимся от зубов щуки. Мысль не должна дремать, только так ее обиталище не превратится в болото, а она — в лягушку. Созерцать — значит зреть, то есть вызревать со-вместно с чем и кем? Очевидно, с мыслью. Созерцание есть вызревание мысли.

— Вот-вот, — подхватывает Прасолов, — уже на этом этапе у них все начало буксовать. Это был знак! Анархия, так сказать, в действии. А что было бы при ан-архии, например, здесь? Сплошные черточки, дефисы и тире вместо тайги! Если бы не воля сначала царя, потом советской власти, тайгу вырубили бы, ну или, по крайней мере, выбили бы все из нее всех соболей. Экспедиция начала века застала здесь все в плачевном состоянии. За бутылку водки сдавались соболиные речки хищникам охотникам. Ну хорошо, хорошо, за несколько ведер водки. А по сути — за бесценок. Как бы это могли остановить анархисты? Кропоткин с Прудоном? Или наши друзья эвенки. Они-то сами и сдавали соболиные угодья, потому что ленились. А чего, мол, я буду бегать на лыжах по склонам? Пусть бегает Иван, а я полежу на шкуре с трубочкой в обнимку с ведерком воды веселой. И только стражники-лесники с ружьями смогли прекратить этакое-то веселье. И результат — вот: тайга наполнилась соболем.

Все явно солидарны с Прасоловым.

— Да, — соглашаюсь я и тут же возражаю: — Тайга наполнилась соболем, а Байкал наполняется отравой. Представим весы. Какая чаша, по-вашему, перетягивает? Целлюлозный комбинат построили в первую очередь для военных нужд. Армия — молох государства.

— Ну, не будет здесь советской армии, появится китайская, — тут же реагирует Прасолов.

— Для чего необходима армия? Для защиты. Но эта защита наносит урон больший, чем вероятное нападение. Какой смысл защищать помойку? — спрашиваю я.

И уже собрание смотрит растерянно, без былой уверенности. Прасолов прячет смущение за шумными движениями, немного отодвигает стул, кладет локти на стол, убирает, берется за чашку, стучит ложечкой по блюдцу.

— Сереж, положить тебе варенья? — тут же спрашивает заботливая Люба.

— Спасибо, я сам, — он накладывает еще рубинового варенья из ягод, собранных на чистых заповедных болотах.

— Тут надо ясно сформулировать: зло государство? И честно ответить: зло. И вывод напрашивается такой: чем меньше государства, тем лучше.

Катя хлопает в ладоши.

— Здорово!.. Начать за упокой, а кончить за здравие! Просто виртуозно.

— Действительно, — поддерживает ее Люба. — А как же эти детоубийцы из фьордов?

— А я и не утверждаю, что государство должно совсем исчезнуть. Но стремиться к его исчезновению — во благо всем. Наверное, в этом вообще смысл ан-архии.

— Так здесь будет монастырь или… — начинает Катя и сбивается, подыскивая нужное слово.