Песнь тунгуса

А когда-то мне посчастливилось познакомиться с луженым греком Папой Наполеоном. И кроме мастерства класть печи он передал мне какую-то весть — о насекомом, срезающем алмазную струйку, как сутру. Слышал я, что есть такая сутра у буддистов: алмазная. Читать не доводилось, не все можно достать даже через чудодейственный библиотечный коллектор, пользоваться которым меня научил Могилевцев. Но я догадываюсь, о чем там речь.

Мне близка идея сияющего ничто. Возникла она тоже внезапно и поэтому, можно сказать, вполне естественно. Забирался как-то вон на те скалы, чтобы нарвать душицы от кашля, для дочки, и — покачнулся, да успел схватиться за корень березки, — но в этот момент и все качнулось, небо, осенний Байкал, поселок далеко внизу, целый мир, и мне как будто великие весы представились, на одной чаше все это и было: деревья, камни, воздух, воды, солнце, — а на другой — пустота, ничто, тьма и бездна, но обе чаши находились в равновесии. И, в студенчестве не чуждый математике, я вспомнил прекрасное отображение ничто: 0 = 1–1. Это помогает как-то смириться с самой идеей возникновения всего из ничего.

Видимо, на какую-то долю секунды я ухнул в это ничто, взмахивая руками и рискуя навернуться со скалы, я и навернулся, на миг упал, и весь мир исчез, затемнился на эту же крупицу времени. И сразу возник. Может, в исторической перспективе так и было. Но для меня время — миллиарды и миллиарды лет — фантастически спрессовалось.

В общем, как я понимаю, это вопрос все-таки веры. Как и все остальное: атеизм, теизм. Идея ничто словно бы примиряет обе первые.

С полными ведрами шагаю по мягкой весенней земле, стараясь не расплескивать воду. На кедр возле пекарни опускается ворон. Ветерок шевелит его иссиня-черные перья, и ворон кажется нахохлившимся. Он напоминает мне какого-то чиновника.

Чиновник из департамента Ничто.

И «Nevermore, nevermore»…

Но сейчас мне припоминаются другие стишки, вирши Баха, прочитанные Геной. Нравятся они мне. И я вдруг чувствую себя португальским королем, отправляющим в плавание в огненные моря железные суда. Но сейчас я их возвращаю, отодвигаю железную заслонку и вытаскиваю кочергой один «кораблик», который все-таки больше похож на «гробик», смотрю на его корочку-палубу, стучу согнутым пальцем по ней. Пропеклось?

Тук-тук. Пропеклось?

3

Золотоглазый высматривал Рыбу. Со дня на день в старом большом гнезде на Дереве над Речкой должны проклюнутся новые обитатели. Случится это не в первый раз у них с Черноголовкой. Гнездо давнее, строили они его вдвоем, когда и он был молодо пестр. Но потом перья у него все темнели, коричневели, а на голове светлели все сильнее, пока не побелели, а у его спутницы — нет, почему-то она так и осталась Черноголовкой. И это сразу выделяло ее среди других Орланов, с которыми они встречались на долгих кочевках через горы и степи, гигантские гнезда-муравейники двуногих Беломордых Поперечноглазых, к другому Морю, сияющему и теплому. Среди таких же черноголовых молодых она выделялась статью и повадками много пожившей Птицы. А среди белоголовых — ее голова молодо чернела.

Сейчас она терпеливо восседала на Птенцах, закованных в хрупкую скорлупу в крапинках. Оставлять их было нельзя. Золотое Око хотя и дышало тепло и даже жарко, паря на синих крылах, но в любой миг Море могло дохнуть хладно, дохнуть протяжно — и дотянуться до их гнезда над Рекой с охристыми валунами в лишайниках. Совсем недавно с крыльев Золотого Ока посыпались мокрые холодные перья, и если бы Черноголовка не растопорщила крыла, белые перья заполнили бы гнездо и превратили тех в скорлупках в ледышки. Когда-то это произошло у них с Черноголовкой. И в тот год они остались без потомства.

Золотоглазый не верит вечному сопернику Золотому Оку. И Морю в рваной шкуре льдин. И никому. Он всегда настороже. Хотя бывают особенные дни, когда Птенцы покидают гнездо, и Река полна Рыбы, или Море вдруг вышвырнет мертвую жирную Нерпу, и, напировавшись, они поднимаются с Черноголовкой в прохладные выси, зарываясь в крылья Золотого Ока и парят в вышине, перекликаясь: «Рра-рра!» — «Крак-крак!» — тогда страх отступает, и ничего им больше не грозит. И даже Золотое Око им кажется той же крови. Как вожак, Золотое Око еще выше парит. А многоцветная земля внизу, как Гнездо.

Но Золотое Око всегда куда-то улетает, в запредельные дали и выси. У него где-то там еще гнезда. И здесь наступает тьма.

У Черноголовки и Золотоглазого тоже есть другие гнезда. Одно тут же, на реке. Другое — за много взмахов крыльев — на теплом сияющем Море, прямо на скале.

Сидя на краю рыхлой льдины, Золотоглазый выжидал… Золотое Око глядело ему в затылок, а иногда вдруг — бултых! — оказывалось в воде и слепило и без того золотые глаза рыбака. Тогда Золотоглазый менял позу, отступал чуть в сторонку, и Золотое Око прекращало свои игры. Но потом вновь — бултых! — и горячие блики бьют в глаза…