Песни Кавриса

Но сегодня мальчик не прислушивается к ночным знакомым звукам — он весь в мечтах. Когда дядя приедет, Каврис обнимет его за шею и будет так висеть долго-долго, а потом снимет с головы бескозырку и будет любоваться золотыми буквами и длинными ленточками. Наверно, дядя Карнил разрешит ее немного поносить. То-то позавидуют Каврису все аальские ребятишки, когда они пойдут купаться. Дядя посадит Кавриса к себе на спину и поплывет. Потом они выйдут из воды и будут загорать на берегу…

Долго спать Каврису не пришлось. Рано-рано его разбудила мать:

— Каврис, скорей!

— Приехал? — еще не совсем очнувшись от сна, радостно воскликнул Каврис, кубарем скатившись с лестницы, и осекся, увидев расстроенное лицо матери.

— Нет, сынок. Не встречаем, а провожаем. Отца нашего провожаем…

— Куда?

— Ох! — И мать заплакала, уронив голову в ладони.

Каврис выбежал на улицу. Аал трудно было узнать — сколько народу сразу вышло на улицу. Мужчины с котомками на спине обнимают женщин, детей. У колхозной конторы стоит автомобиль с красным флагом. Мальчику стало тревожно и страшно: что же случилось? Когда он подошел поближе, из толпы, собравшейся у конторы, вышел отец. Он обнял сына за плечи (раньше никогда так не обнимал).

— Ну, сыночек мой, слушайся маму и бабушку, помогай им. Ты теперь в доме один мужчина. А мы едем далеко. На фронт едем. Фашистов бить едем. Прости, что не успел купить тебе гармонь…

Сердце Кавриса больно сжалось, когда он услышал такие слова.

— Ты, — спросил он чуть не плача, — ты… ты… скоро вернешься?

— Скоро, сынок, скоро, — ответил отец, легонько отстраняя Кавриса и оборачиваясь к жене: — Ну, жена, будь и ты здорова, не болей, не скучай…

Мать плакала. Слезы тоненькими струйками текли по ее лицу.

— Того, кто уходит в суровый поход, не провожают слезами, дочка, — говорила бабушка. — Слезы жены тяжело переносятся. Будь мужественной…

Вскоре машина тронулась, увозя в своем большом кузове близких и дорогих. Мать Кавриса упала на пыльную дорогу. У бабушки дрожали губы. Отец Тонки, пожилой Асап, сказал:

— Нынче год Змеи. Оттого-то, видно, и пришло к нам это черное горе.

Тонка и ее старшая сестра, колхозный почтальон, громко рыдали. Каврис же стоял как каменный. В глазах — ни слезинки, в груди пусто и холодно. Куда девалась вчерашняя радость… Все кончилось в одно утро.

Глава вторая

Через несколько дней после проводов отца пришло письмо от Карнила. Он писал: «Ехал я с большой радостью домой, мечтал о встрече, но все случилось по-другому. Что поделаешь, увидимся после победы. Крепись, сестра, помни: на твоих руках слабая старуха и ребенок. А ты, Каврис, учись хорошенько. Хорошая учеба — это, школьники, ваша помощь фронту».

Мать, Каврис и бабушка читали письмо вслух и плакали: какая судьба ожидает их дорогих воинов на трудных солдатских дорогах…

В аале наступили тяжелые дни. Все с нетерпением ожидали весточек с фронта. Семья Кавриса не получила пока ни одного письма.

Завидя почтальона Тамару, люди волновались: неизвестно, что таится в ее большой сумке — радость или горе. В аале уже успели узнать, что солдатские треугольники с печатью полевой почты несли в себе хорошие новости: жив, здоров, бьет фашистов; но если приходили письма в особых конвертах… Ох, лучше бы не носить и не видеть никому тех страшных конвертов… И сколько бы ни старались в правлении колхоза облегчить тяжесть удара: подбодрить, утешить — все равно горе оставалось горем, утрата утратой…

Кто же может смириться с потерей родного человека, молодого, здорового, сильного… Мужа, сына, брата, любимого?

Но однажды Кавриса с бабушкой вызвали в контору.

— Скрепи свое сердце, — с трудом вымолвил председатель, подавая бабушке конверт.

— Дети мои… — глухо простонала бабушка.

Каврис робко взял в руки конверт. Надорвал край, вытащил бумагу. Там было написано: «Ваш муж, Танбаев Давыд Павлович, пал смертью храбрых». Каврис еле устоял на ногах.

— Мой мальчик, почему же молчишь? От кого это? От Карнила? От Давыда?

Вместо ответа Каврис всхлипнул:

— Отец… отец… никогда… никогда… не вернется…

Выйдя на улицу, бабушка обняла внука за плечи. Обратив взгляд в синее безоблачное небо, она молчала. Глаза ее не мигали, не двигались, словно в них навсегда застыла жизнь.

— Эне́й, дети мои! Эней, дети мои, бедные дети мои!

Увидев похоронку, мать Кавриса упала без чувств. Бабушка что-то шептала над ней, брызгала лицо водой, окуривала сухой «травой богородицы».

Когда мать пришла в себя, она попросила воды. Делая маленькие глотки из большой эмалированной кружки, мать тихонько приговаривала:

— Слабая… о, слабая это водичка, мне же нужен горький-прегорький яд…

…Дни проходили за днями, как текучая вода. Мать увядала, словно скошенный цветок. Пропал румянец на ее широких скулах, кожа пожелтела, глаза ввалились, веки сделались морщинистыми. После работы она садилась у огня и курила трубку.

Однажды мать сказала, горестно качая головой:

— Колхоз на трудодни мало хлеба дает. Как я буду учить тебя, Каврис?

— Я и без хлеба могу учиться, — ответил Каврис.