Песни Кавриса

— Пусть учится, — поддержала бабушка, — пусть дядин наказ выполняет. Проживем как-нибудь. Крупа, картошка есть. С голоду не помрем.

Во время этого разговора пришла сестра почтальона Тонка. Она встала в дверях. Все трое взглянули на девочку. Зачем она пришла? Почему у нее такое печальное личико?

— Каврис! — позвала Тонка.

— Похоронка?! — выкрикнула мать, заметив в руках у Кавриса конверт, который протянула ему девочка. — От Карнила?!

Пока Каврис читал письмо, пальцы его дрожали.

— Нет, мама. Дядя не погиб, а пропал без вести. Так здесь написано.

Как верхушки стоящих друг против друга деревьев, сотрясаемых сильным ветром, головы матери и бабушки закачались из стороны в сторону.

— Пропал сыночек, — шептала бабушка, — может, умер на поле боя и его не заметили… может, захватили в плен фашисты, замучили, запытали до смерти…

Дети молчали. Наконец и Тонка, всхлипнув, бросилась к дверям.

Каврис остался один с двумя плачущими женщинами.

— О горе, горе! — причитала мать. — Тесно моему сердцу!..

Она подошла к деревянной кровати и легла, вытянув бессильные руки вдоль тела.

Казалось, ее больше ничто не волнует: ни горе, ни радость, ни родные, ни близкие. Глаза видели что-то такое, о чем не могли рассказать бледные, бескровные уста.

Мать угасала с каждым днем… Через месяц ее не стало.

Все сочувствовали непомерной беде, которая так внезапно свалилась на семью Танбаевых. Конечно, не у них одних война унесла близких и дорогих, но так, чтобы разом ушли из жизни трое молодых, здоровых людей…

Каврис, идя за гробом матери, казалось, ничего не чувствовал, ничего не замечал. Верная Халтарах плелась за ним понурив голову.

Мальчик пришел в себя на обратном пути, когда возвращались с кладбища. Высоко в небе пролетала журавлиная стая. Печальное курлыканье заставило Кавриса оторвать глаза от свежего могильного холмика, на который он поминутно оглядывался. Он проводил взглядом четкий журавлиный клин и тихонько прошептал вслед улетающим птицам:

— Не плачьте так громко, журавли. Если бы мог, я бы тоже полетел за вами, чтобы быть подальше от печали и горя…

— Не надо так убиваться, мой мальчик. Ты не сирота, твоя старенькая бабушка, пока жива, всегда будет с тобой.

Глава третья

На поминки зарезали пестрого теленка. К Танбаевым собрались все односельчане. В тот день было выпито немало огненной воды — той воды, которую не пьет собака.

Женщины пытались утешить осиротевшую семью:

— Не зовите тех, кто навсегда ушел. Оставшимся в живых надо думать о жизни.

«Пустые слова, — размышлял про себя Каврис. — Хорошо уговаривать тем, у кого все живы и здоровы. А что мы будем делать с течен? Мне скоро в школу. Придется оставить бабушку одну… Кто ей, старенькой, поможет? Как будет она жить одна в пустом доме?..»

Однажды — это был уже конец августа — бабушка велела Каврису наносить воды и заготовить топливо. Мальчик охотно принялся за работу. Ведра, с которыми он шел к колодцу, были памятными — мамиными; топор, которым он рубил дрова и хворост, держал в руках отец. Неразлучный друг Халтарах не отставала от хозяина, словно предчувствовала, что скоро придется расставаться.

Дул осенний холодный ветер, он срывал желтые листья с тополей. Грустно и монотонно пели провода. Мальчик прислушивался к шелесту осенней листвы, к шуму ветра, и сами собой возникали слова, рождалась мелодия:

Осенний ветер трогает
Железные провода.
Сердце мое дрогнуло —
В дом мой пришла беда.

Тополь теряет листья.

Я потерял отца.
Грянул фашиста выстрел,
Пуля сразила бойца.

Песня, сочиненная по пути к колодцу, не оставляла Кавриса в покое. Она билась в груди, как птица в силках, она хотела вырваться и зазвучать. Вернувшись домой, Каврис несмело взял в руки чатхан[5] — чатхан дяди Карнила.

О, как зазвенела юрта, наполненная мелодией! Казалось, даже ветер вдруг стих, заслушался. Халтарах навострила уши.

Бабушка, сидевшая у огня на шкуре, смахнула набежавшую слезу:

— О Каврис! Ты играешь, а я слышу сыночка Карнила. Прошу тебя, не дружи с чатханом, а то и тебе выпадет такая же злая доля. Я ведь знаю: ты все время поешь про себя, все время поешь… Смотри, пропоешь свое счастье!

— Течен, не говори так. Что плохого в песне? Когда я пою и играю, мне становится легче. Дядю Карнила все любили в нашем аале за то, что он хорошо сочинял песни и сказки. Я тоже хочу!

— Ох, мой мальчик, лучше учись наукам в школе — может быть, станешь врачом или учителем.

Кряхтя и охая, старуха проковыляла к очагу, сняла с огня чугунный круглый котелок с кипящей водой, вылила воду в деревянное ведерко с мукой.

— Как-нибудь да выучу тебя, — шептала она, — если буду жива.

— Будешь, течен, будешь, — ответил Каврис, замирая от жалости.

Отблески огня играли на морщинистом лице бабушки, и оно выглядело еще бледнее и старее обычного.

— Гнилое дерево долго скрипит, — приговаривала течен, замешивая талган[6].