Песни мертвого сновидца. Тератограф

Описать мои ощущения от зримого можно только рисуя сцены, потенциально способные вызвать хотя бы слабое подобие схожих чувств: мучительно-хаотический смерч уплывающих в темноту цветов спектра; бездна, на дне которой влажно поблескивают щупальца; инопланетная пустыня, плавающая в тускло-алом диапазоне, обращенная к небу с мириадами звезд цвета сухой кости. На руку увиденному играла еще и та болезненная обостренность чувств, какую человек испытывает лишь во сне, где логика не работает, но берут верх чувства, интуиция, невыразимые догадки и бессистемные знания. Мой сновидческий опыт будто забросил меня на страницы чудовищной вселенской энциклопедии, тающей в огненном коконе из обмана и мимикрического преображения.

Только в самом конце сна я узрел цветные фигуры, растекающиеся и пребывающие в движении. Не могу сказать, были ли они чем-то определенным или просто абстракциями. Только они и казались живыми в своенравной бездне, повергшей меня в замешательство. Следить за ними, впрочем, не было приятно — колебания их цветных телес отдавали бездумностью, словно они, не имея ног, все же вышагивали внутри клетки, из которой могли в любой момент преспокойно сбежать. Эти призраки повергли меня в такую панику, что я пробудился.

Странно, но, хоть сон и не имел никакого отношения к моему соседу по комнате, проснулся я, хрипло взывая к нему. Но он не ответил — будучи где-то еще, но не здесь.

* * *

Сон этот я пересказал по двум причинам: во-первых — чтобы показать характер моей внутренней жизни в течение этого времени, а во-вторых — чтобы обеспечить какой-никакой контекст, исходя из которого я дал оценку тому, что обнаружил на следующий день в комнате Куинна.

Вернувшись в тот день с занятий, я, убедившись, что соседа нет, зашел в его комнату, чтобы пролить свет на источник донимавших его кошмаров. Дотошно копаться в его хлеву мне не пришлось — почти сразу же я заметил на столе тетрадь с обложкой цвета мрамора. Включив настольную лампу, дабы разогнать царивший в плотно зашторенной комнате мрак, я просмотрел первые несколько страниц. То был своего рода дневник психопрактик, и он отсылал меня к обществу, упомянутому Куинном несколько дней назад. Записи были посвящены медитациям и «духовному росту», пестрили эзотерической терминологией, которую я никак не воспроизведу, ибо сама тетрадь утеряна, — но, насколько я помню, описывали они прогресс Куинна на пути к своего рода «просветлению», рисовали робкие попытки наблюдения за тем, что, скорее всего, являлось сугубо иллюзорным миром.

Куинн вступил в какую-то декадентскую группку с философским уклоном, этакую маргиналию. Смысл жизни они видели в духовном самоистязании, свои угасающие чувства подпитывали оккультным лихачеством, глядя в хрустальные глаза ада, если прямо цитировать записи Куинна; эти слова я запомнил только лишь потому, что повторены они были не раз, будто являлись неким командным кодом. Как я и подозревал, замешаны были галлюциногены: разумеется, фанатики были свято уверены в том, что вступают в контакт с метафизическими формами жизни. Их главной целью было выйти за пределы данной реальности в поисках более высоких состояний бытия, но чересчур хитроумным, вымученным методом; в первый раз я сталкивался со столь тернистым объездом на пути к просветлению — сквозь кощунственный фатализм и самоотречение, ведущее к испытанию кошмарами неназванной природы. Возможно, именно они питали их трепет пред главной целью, мне видевшейся лишь заигрыванием с личными демонами и стремлением к устрашающему господству над собственно самим страхом.

Интересные, однако, вещи нашлись в тетради Куинна! Но интригующей сверх всех остальных мне показалась последняя запись — краткая, почти полностью запомнившаяся мне. В ней, как и во многих других, Куинн обращался к самому себе во втором лице с различными обрывочными советами и предостережениями. Большая часть их была неразборчива, так как зиждилась на положениях, чуждых обывательскому рассудку. Однако у слов Куинна был определенный любопытный смысл, не ускользнувший от меня и при первом прочтении, и при последующих. То, что я приведу ниже, прекрасно отражает характер его наставлений самому себе.