Песни мертвого сновидца. Тератограф

Я вспомнил о смертопоклоннической вере Клингмана. Той вере, которую я всегда старался разделить, невзирая на спорные моменты. Но это было уж слишком.

— Тогда эту историю ничем не подтвердить. Никак не проверить. Я думал, ты хотя бы вызовешь парочку духов. Прежде ты меня не разочаровывал.

— Не разочарую и сегодня. Держи в уме вот что: я знаю всех мертвецов Мюленберга… и не только их. Всех тех, кто познал вечный сон во всей его суетности, — тоже. Я говорил с ними так же, как сейчас — с тобой. Столько с ними связано воспоминаний… Столько пьяной болтовни…

— Как сегодня? — откровенно поддел я его.

— Пожалуй, — серьезно ответил он, — в чем-то даже — реальнее, ярче! И кстати, сегодня своей цели я добился. Чтобы излечить тебя от сомнений, нужно, чтобы сомнения были. До этого самого момента — уж прости, что говорю прямо, — ты показал себя крайне бесталанным скептиком. Ты верил всей чертовщине с малейшим намеком на доказательство. Беспрецедентная доверчивость. Но сегодня ты усомнился — значит, готов и к избавлению от сомнений. Разве не я твердил тебе все время, что есть риск? Ты пишешь историю — что ж, твое право, считай ее моим тебе подарком, — но знай, забыть написанное очень сложно. Память чернил цепкая. Я просветил тебя. В самое подходящее время — мир застыл на мгновение, но скоро поток хлынет снова. Много чего будет смыто во имя возобновления жизни. Помни: текучесть бытия, она — везде, она — всегда.

Когда я ушел от него в тот вечер, сетуя на потерянное в этом его логове-ангаре время, Клингман смеялся, как сумасшедший. Таким я его и запомнил — ссутулившимся, в потертом кресле, с раскрасневшимся перекошенным лицом, полурыдающим-полухохочущим. Тяжесть раскрытых тайн, похоже, довела его до эндшпиля, до той точки, где личность попросту распадается.

И тем не менее, я взаправду недооценил слова Клауса Клингмана. Мне были явлены доказательства — и я жалею, что узрел их. Но никто, кроме меня, не помнит ту пору, в которую ночь вдруг не сменилась рассветом. Когда это только-только началось, было больше разумных, чем апокалиптических, объяснений: затмение, причуды геомагнитного поля, необычное атмосферное явление. Но позже эти отговорки утратили всякую силу и уместность. Как уже случалось прежде, мы были благополучно возвращены в свой ненадежный мир, который для меня теперь не более чем призрак, мимолетная тень, приукрашенная пустота. Как и обещал мне Клингман, мое прозрение прошло в одиночестве.

Потому что никто больше не вспоминает панику, захлестнувшую мир, когда звезды и луна вдруг растворились в черноте небес. Никто не помнит, как следом за этим искусственное освещение поблекло и стушевалось, а привычные вещи стали превращаться в нечто кошмарное и бессмысленное. Никто не помнит, как мрак обрел плотность, поглотил и растворил те немногие источники света, что еще оставались… и обратился к нам.

Только мертвым ведомо, сколь много подобных ужасных откровений ждет нас во тьме. Только мы с Клаусом Клингманом сохранили память о случившемся.

Вот только Клауса я нигде не могу найти. Едва та страшная, мучительно долгая ночь подошла к концу и грянул алый рассвет, я пошел навестить его. Но ангар, в котором он жил, пустовал — на воротах висело объявление об аренде, а на чердаке не было ничего, кроме старой разваливающейся мебели и нескольких пустых бутылок. Быть может, в той темноте, к коей он всегда питал странную симпатию, Клингман наконец-то обрел себя.

Разумеется, я не призываю вас верить мне. Там, где нет сомнений, нет и не может быть никакой веры. Мое знание не есть великая тайна, оно не может ничего изменить. Просто так мне это видится, а способность видеть — это все, что у нас есть.

В тени иного мира