Песни мертвого сновидца. Тератограф

В углу комнаты, рядом с передним окном, стояла пушистая ель, полностью спрятанная под свисающими, натянутыми или мерцающими украшениями всех форм и размеров, завешанная глупыми бантами пастельных оттенков, атласными бантами, любовно повязанными человеческими руками. Эти же руки клали подарки под дерево, и год за годом, как и все в этой комнате, яркие коробки находились на одном и том же месте, словно подарки с прошлого Рождества никто так и не открыл, от чего я все больше чувствовал себя так, как будто угодил в кошмарный ритуал, который повторяют и повторяют, даже не надеясь сбежать. (Почему-то это ощущение ловушки так никуда и не исчезло.) Мой собственный подарок всегда находился в самом низу этой горы, чуть ли не у стены позади елки. Он был перевязан бледно-пурпурной лентой и завернут в бледно-голубую бумагу, на которой медвежата в детских пижамах видели во сне еще больше бледно-голубых подарков, где, в свою очередь, уже маленькие мальчики мечтали о медведях. В канун Рождества я часто сидел рядом со своим подарком, больше желая спрятаться от остальных родственников, чем думая о том, что же там внутри. В свертке всегда была то пижама, то носки, никаких безымянных чудес, которых я с таким воодушевлением ждал от своей непристойно богатой тетушки. Никто, кажется, не возражал, что я сидел в другой стороне комнаты, пока гости собирались, беседовали, пели рождественские гимны под музыку древнего органа, на котором тетушка Элиз играла, повернувшись спиной и к слушателям, и ко мне.

Спииии, младее-ееенец святой.

— Очень хорошо, — сказала она, так и не повернувшись. Как обычно, голос тетушки был таким, что ты вечно ждал, когда же она откашляется и избавится от липкой массы, приставшей к ее внутренностям. Но она не откашливалась, а отключала электрический орган, после чего гости, особенно взрослые, разбредались по дому.

— Мы не слышали, чтобы старина Джек пел вместе с нами, — сказала она, взглянув через всю комнату туда, где я сидел в массивном кресле перед затуманенным окном.

В тот раз мне было то ли двадцать, то ли двадцать один, и я приехал на Рождество из колледжа. Уже выпил немало пунша тетушки, и мне очень хотелось огрызнуться: «Да кому какая разница, что старый Джек не поет, ты, дряхлая калоша?» Вместо этого я просто взглянул на нее, хотел запомнить лицо Элиз, внести в семейный дневник моей памяти: туго стянутые назад волосы (как причесанные провода), спокойные глаза, как на старом портрете (портрете того, кто уже давно умер), высокие скулы, зардевшиеся ярким румянцем (не розовым, а больше похожим на сыпь), и выдающиеся зубы, как у лошади, что во сне наскакивает на тебя из ниоткуда. Я не волновался, что в будущем забуду эти черты, хотя поклялся, что на Рождество вижу их в последний раз. Потому сегодня вечером я сохранял спокойствие в ответ на насмешки тетушки. Да и дальнейший спор между нами прервался, когда один из детей принялся требовать, чтобы тетя рассказала им историю.

— И в этот раз настоящую, тетушка. Которая реально случилась.

— Хорошо, — ответила она и добавила: — Может, старина Джек подойдет и сядет с нами.

— Я уже слишком старина для этого, спасибо. К тому же я и отсюда все прекрасно…

— Ну, — начала она, прежде чем я закончил, — дайте мне подумать минутку. Их так много, так много. В общем, вот вам одна. Все произошло еще до вашего рождения, спустя несколько зим после того, как я с вашим дядей переехала сюда. Не знаю, замечали ли вы, но если пройти чуть дальше по улице, будет пустая площадка, где по идее должен бы стоять дом. И он там стоял. Ее видно из переднего окна, вон там, — и она указала на окно за моим креслом.

Я лениво проследил за ее пальцем, взглянув сквозь туман на пустую площадку, героиню ее истории.

— Когда-то там стоял прекрасный старый дом, гораздо больше этого. В нем жил очень древний старик, который никогда не выходил на улицу и никого не приглашал в гости, по крайней мере, никто этого не замечал. И когда старик умер, как вы думаете, что случилось с домом?

— Он исчез, — ответили несколько детей, опережая события.

— Можно и так сказать. На самом деле туда пришли несколько человек и полностью разобрали дом, кирпичик за кирпичиком. Думаю, старик, который жил в нем, очень хотел, чтобы после смерти с домом поступили именно так.

— А откуда ты знаешь, что он хотел именно этого? — встрял я, пытаясь испортить ее рассказ.

— А есть другое разумное объяснение? — ответила тетя Элиз и продолжила: — Я думаю, что старик просто не мог вынести саму мысль о том, что кто-то другой поселится в его доме и будет там счастлив, так как он-то точно не был. Но возможно, только возможно, он снес дом по другой причине.

И тут тетя Элиз сделала паузу, подчеркнув последние слова ради пущего эффекта. Дети сидели, скрестив ноги, перед ней и слушали с напряженным вниманием, а в очаге как будто чуть громче затрещали дрова.