Песни мертвого сновидца. Тератограф

Естественно, все это пролог к истории моей жизни, в которой, по правде сказать, нет ни истории, ни жизни. По ней не снять фильм, не написать роман. Ее не хватит даже на стихотворение скромной величины. Хотя могло бы получиться произведение современной музыки: медленный, пульсирующий гул, похожий на летаргическое биение невыношенного сердца. Но лучше всего изобразить историю моей жизни абстрактной картиной — получился бы сумеречный мир, размытый по краям, без центра или фокуса; мост без берегов, тоннель без просветов; сумеречное, тусклое существование, чистое и простое. Ни рая, ни ада — лишь отстранение от истерии жизни и липкой тьмы смерти. (И скажу вам следующее; в сумерках я больше всего люблю их обманчивый смысл; когда смотришь на тускнеющий запад, там нет мимолетного переходного момента, там действительно нет ничего до и ничего после: там есть все, что есть.) Моя жизнь как таковая никогда не имела начала, но это не означает, что в ней не будет конца, принимая во внимание непредвиденные силы, которые, наконец, вступили в игру. Но ладно, забудем про начала и финалы, я вновь вернусь к нарративной форме с того момента, где оставил ее.

Так каким же был ответ на вопрос, столь поспешно заданный чудовищами, преследовавшими мою мать? Какова моя природа: душевная человечность или бездушный вампиризм? На обе догадки о моем экзистенциальном положении я ответил «Нет». Я существовал между двух миров и мало претендовал на преимущества и обязательства обоих. Ни живой ни мертвый, ни нежить и ни человек, я не имел ничего общего с этими скучными противоположностями — утомительными крайностями, которые на самом деле отличаются друг от друга не больше чем пара кретинических монозигот. Я ответил «нет» жизни и смерти. Нет, мистер Зародыш. Нет, мистер Червь. Не сказав ни привет, ни до свидания, я просто ушел из их компании, с отвращением глядя на их безвкусные приглашения.

Разумеется, сначала тетя Т. старалась заботиться обо мне, как о нормальном ребенке. (Кстати говоря, я могу в деталях вспомнить каждый момент своей жизни с самого рождения, ибо мое существование приобрело форму одного непрерывного сегодня, без проходных вчера и волнующих завтра.) Она пыталась давать мне обыкновенную еду, но меня от нее рвало. Тогда она стала готовить что-то вроде пюре из свежего мяса, которое я и проглатывал, и переваривал, хотя в привычку у меня оно так и не вошло. И я никогда не спрашивал ее, что же на самом деле было в этом блюде, так как тетя Т. не боялась пускать в ход деньги, а я знал, что они могли купить, когда нужна необычная еда для необычного ребенка. Полагаю, в утробе матери я привык к такой пище, кормясь смесью из различных групп крови, отданных гражданами Экса. Но мой аппетит никогда не прельщала пища физическая.

Гораздо сильнее была моя жажда трансцендентальной пищи, я алкал пира разума и души: астрального банкета искусств. Там я питался. И у меня было даже несколько мастер-шефов, планировавших меню. Пусть мы и жили в уединении, тетя Т. не пренебрегла моим образованием. Для вида и законности я получил дипломы нескольких самых лучших частных школ в мире. (И такое могут купить деньги.) Но мое настоящее образование было еще более приватным. Гениальные учителя получали немалые суммы за визиты в наш дом, и они были рады учить немощного ребенка, явно подававшего надежды.

Через личные наставления я обозревал науки и искусства. Даже научился цитировать французских поэтов:

Скелет-бессмертье, чёрный с позолотой,
Ты манишь в смерть с отеческой заботой,
Ты лавры на чело не зря снискал —
Благочестива хитрость, ложь прелестна!
Но истина конечная известна —
Смеющегося черепа оскал.[23]

Но только в переводе, так как что-то сдерживало меня, когда дело касалось изучения этого иностранного языка. Тем не менее я в совершенстве постиг грамматику французского зрения. Мог прочитать внутренний мир Редона, практически урожденного американца, и его grand isolé[24] рай тьмы. Я без труда понимал внешний мир Ренуара и его современников, которые говорили на языке света. И я мог расшифровать невозможные миры сюрреалистов — эти изощренные галереи, где сияющие тени сшиты с гниющей плотью радуг.