Песни ни о чем? Российская поп-музыка на рубеже эпох. 1980–1990-е

Сопоставляя драматургические подходы к музыкальному номеру в оригинальном и реконструируемом контексте «Старых песен…», был выявлен важный концептуальный сдвиг в отношениях современности с советским прошлым. От умилительного, во многом наивного и добродушного взгляда на героев советского времени, от буколической переделки их мотивационных установок «Старые песни о главном» приходят к тотально ироничной деконструкции всех исходных контекстов и смыслов. «Эта ирония, – по мнению Марка Липовецкого, – мягкая и привлекательная: она должна помещать постмодернистские кавычки вокруг „заимствованных“ аспектов системы соцреализма и сглаживать швы между этими элементами и другими компонентами, вовлеченными в производство массовой культуры»449.

Игры со временем

Феноменальный успех телепроекта «Старые песни о главном» стал возможным благодаря переменам, происходившим в обществе. К середине 1990‐х годов, с одной стороны, советский строй окончательно стал частью прошлого, с другой, общество прожило целое десятилетие в условиях либеральных преобразований, первоначальная эйфория от которых постепенно сходила на нет. «Старые песни о главном» возникли в уникальном временнóм контексте, когда многие соотечественники еще помнили, «как было», и уже ощущали, «как стало». В рамках телепроекта активно заявило о себе правило, сформулированное в отношении жанра исторического кино. Заключается оно в том, что фильм, повествующий о прошлом, гораздо больше сообщает нам о современной, нежели о прошедшей эпохе450.

Интерпретация лейтмотивов советской культуры

Одним из фундаментальных понятий официальной советской идеологии был труд, тесно переплетавшийся с понятиями мобилизации и коллективизма. Дмитрий Быков афористично сформулировал образ труда в советской культуре и искусстве, мерой результативности которого являлось «прежде всего его количество, затем – степень тяжести (желательно максимальная, вплоть до риска для жизни) и, наконец, его иррациональность – в смысле принципиальной нерациональности»451. Неслучайно до определенного периода «в рамках официальной идеологии советского социалистического общества труд сакрален, как и человек труда»452. В этой же парадигме возникало понимание труда как самоотречения и, соответственно, идея главенства общественных интересов над личными. «Не только „труд“ как „общественное“, но и „любовь“ как „личное“ подменялись производственным коллективом. В этом смысле и труд, и семья, то есть производственный коллектив, выступали в качестве эрзаца брачных уз»453,– обобщает Татьяна Чередниченко.

Разрушение монолитного концепта труда началось, по мнению исследователя, еще в конце 1950‐х годов, когда героика труда отступает в тень, а «новое, послевоенное поколение юных граждан Советского Союза не одержимо никаким созидательным пафосом, не мечтает ни о каком коммунизме и вообще не желает смотреть в общенародное будущее»454. Вполне закономерно, что с распадом СССР российское общество окончательно прощается с идеей героизации труда, так или иначе присутствовавшей в официальной риторике вплоть до середины 1980‐х годов. К 1990‐м годам вектор отношения к труду становится диаметрально противоположным. На смену идее самоотверженного труда на благо обществу приходит концепция «быстрых денег» и индивидуального обогащения, осуществляемого не столь важно, каким способом.