Песни улетающих лун

— Как же я не спросил ее, дурак… — тихо прошептал, наконец, Осип.

В этот самый момент его накрыла тяжелая чья-то тень; за огромными крыльями, точно за стаей туч, исчезла луна. Черная, небывалых размеров, сова, отделившись от дуба, пролетела низко над головою солдата; издеваясь, крикнула в самые уши:

— Дурак! Простофиля! — И с хохотом исчезла в осиннике.

— Идиот! — крикнул Осип и бросился обратно к реке.

Теперь ветви хлестали его по щекам; сова то исчезала, то вновь появлялась между осинами. Задыхаясь, он добежал до спуска.

Невысоко над рекой таяла утренняя звезда, когда-то называемая в этих краях Тайвогой. К лучам ее, тоненьким, как иголки, тянулась заря, — ее огонь качался в реке оранжевым клином. Посредине этого клина навстречу плывущему отраженью Тайвоги заходила в воду русалка. Вода была уже ей по пояс, неотвратимо подбиралась к локтям, к бугоркам лопаток. Красные и голубые лучи, падая на узкие плечи девушки, вязко текли по спине, и казалось поэтому, что прекрасное ее тело покрыто светящейся и прозрачной материей.

— Ужень! Постой!! — в отчаянье закричал Осип.

Богиня или не слышала или не хотела слышать его. Ее волосы уже лежали на окрашенной зарею поверхности воды. Синей звезды Тайвоги уже не было ни в реке, ни на небе. Не помня себя, солдат сорвал с головы, швырнул на землю пилотку.

— Уженнь!!! Уужееееень!…

В тот самый момент, когда и голова девушки, вслед за звездой, исчезла под водной гладью, небо вдруг вздрогнуло страшно и раскололось. Блестящие, ревущие яростно самолеты вылетели из провала. Через минуту гул самолетов, взрывы, крики и топот ног заполнили все пространство. Крылья летящего впереди “мессершмитта” двоились, троились, множились в бесчисленных отражениях: в лужах, по которым бежали люди, в стеклянных мертвых глазах Осипа Гринберга …

А ярче всего они отражались в реке, имевшей так много названий: в русской матушке-Волге, возле которой рос когда-то, словно трава, сказочный зверь баранец, в татарской Идель, в хазарской, в гунской Итиль, давшей имя Атилле, в древней магордской Йвоге, где много веков назад рыжие гасли звезды…

А в декабре, наступившем через три дня, звездами повалил снег.

Глава вторая. Детские сны Якова Шейниса

1

Снег в тысяча девятьсот первом году лежал на земле до последних мартовских дней. Бугры и края лощин, оголенные было короткой оттепелью, снова засыпало чистым лебяжьим пухом. Местечко, забытое Богом и ангелами, затерянное в огромной снежной стране, росло из сугробов низкими крышами; минуя вышницы, в белое никуда уводила натертая до глянца дорога. По воскресеньям над дорогой летели, на лету замерзая, колокольные звоны, а по субботам тягучими простуженными голосами молился в синагогах Израиль; неспешно и незаметно в еврейских, польских, русских домах протекала жизнь. Казалось, ничто никогда не изменится в этих уснувших навеки, замороженных холмах и равнинах.

И все же в двадцатых числах в местечко пришла весна, долгожданная первая весна двадцатого века, — и сразу же принялась за работу. Сначала несколько дней, съедая сугробы, дул мокрый ветер. Снег потемнел и осел; на буграх зачернели полосками оголенные пашни. С неба полился прохладный свет, солнце весело заблестело на куполах, и из-за сдвинутой снеговой пелены с шумом выскочила вода. Бурливые сверкающие ручейки побежали по улицам; купола и кресты отражались в огромных лужах, и тут же, по лужам, плыли круглые облака, — под ними махали крыльями взбесившиеся вороны.

Через неделю в местечке почти не осталось снега: весна, казалось, изо всех сил старается наверстать упущенное. Только в лесу, под деревьями, смятыми шапками лежали еще сугробы; на юру, на голой березе, нежно пела кукушка. На болоте, за лесом, видели уже аиста, — задумчиво бродил он облезлый и длинный, высматривая лягушек. В местечке же над церковью и костелом кружились, крича горловыми голосами, вернувшиеся к разоренным гнездам грачи. Воробьи, стаями облепившие деревья, вторили им так громко и возбужденно, что ничего нельзя было расслышать, кроме их крика. “Скоро появится Лада! Скоро появится Лада!” — с каждого дерева, с каждой крыши кричали друг другу птицы.

А вскоре над крышами и дорогами послышалось беспокойное курлыканье журавлей: нестройные длинные клинья их обессиленно тянулись на север.

Столетьями, из года в год, за несколько дней до таянья снега кто-нибудь из белорусов местечка — то стая мальчишек, то незамужняя девушка, а то и здоровенный мужик — видел на небе бога Авсеня, доброго покровителя пастухов и коней, предвестника осени и весны. Все те, кому посчастливилось его видеть, как один, утверждали, что был он строен, рус и кудряв, что с плеч его струился вишневый плащ, — нес же Авсеня по небу огромный и дивный, золотисто-рыжий, как солнце или кленовый лист, конь. Сколько ни боролся с укоренившимся суеверием батюшка Серафим, сколько ни поносил в церкви мерзость и тьму язычества, а все же каждой весной один или несколько человек из тех, что слушали проповедь, покорно крестясь и вздыхая, божились, что видели на небе древнего бога.