«Году в семидесятом я уже много слышал о нем от своего друга музыканта Димы Тасенко. И вдруг он появился. Мы сидели в мастерской у художника Бори Каулнена холодной осенью или в начале зимы. Полумрак, горят свечи, пара бутылок на столе. И появился человек в меховой шубе, в котелке, очень красивый. Он скинул эту шубу — под ней был замечательный фрак, кружевная рубашка, какая-то немыслимая бриллиантовая брошь. И сразу, после первых же его слов, было понятно, кто это. Это был такой актер из прошлого века, актер, который после бенефиса получил много денег — и загулял! Он приехал из Вильнюса, где работал в театре, счастливый, богатый. Но через две недели больше ничего не было: ни фрака, ни шубы, ни денег. Позже я понял, что это обычная история для Валеры. Потом он работал в Театре эстрады, в цыганском коллективе Бориса Владимирова. На прослушивании он пропел несколько вещей, и его в тот же вечер включили в программу под фамилией Ковач. Сказали: фамилия Агафонов для певца не годится, будешь венгерским цыганом, Ковачем. Лиля Тасенко покрасила ему волосы в черный цвет. Потом, когда он уснул, выпив, в мастерской у ювелира Андрея Абрамичева, тот проколол ему ухо и впаял золотую серьгу. Именно не надел, а запаял прямо на ухе. И все время, пока он пел у цыган, ходил с этой золотой серьгой. Когда те же цыгане перешли в ресторан “Восток” в Приморском парке, там Валере что-то не понравилось. Он стал прогуливать эти концерты, ведь Валера был человек очень свободный. Он не понимал, что такое производственная дисциплина. У него было огромное чувство ответственности — в том случае, если дело касалось искусства. Чтобы кому-то петь, он мог вставать, бежать ночью куда угодно, в любую мастерскую, садиться на самолет, лететь в Днепропетровск, где у него были слушатели! Но если дело касалось отбывания повинности, административной принудиловки, то ему на это было совершенно наплевать. Он не боялся наказаний, его не интересовали записи в трудовой книжке. У него были люди, которых он любил, — и все. Валера был центром самых разных компаний, групп, которые между собой порой и не соприкасались. В нашем кругу были художники, актеры, музыканты. Я не могу назвать их всех, кого-то уже нет в живых… Бывал в нашей компании, у Димы Тасенко, на Рубинштейна, и Аркаша Северный. Он с удовольствием слушал Агафонова. Вообще когда пел Агафонов, когда играл на гитаре Тасенко, то Северный только слушал. И даже не пытался петь. Валера был очень талантливым рассказчиком, он мог читать Пушкина часами. Он прочитал “Мастера и Маргариту” и знал ее почти наизусть. Если вещь ему нравилась — он ее вбирал сразу. Валера часто даже и жил живописью, одно время он писал портреты за пятьдесят рублей. При жизни у него было всего двадцать минут записей на радио. И один раз он выступал перед Восьмым марта по телевидению. Был сюжет в “Мониторе” — его как бы случайно встретили с гитарой у Казанского собора. И он как бы случайно спел для женщин романс у Казанского и поздравил их с праздником. Но этого материала не осталось, его стерли… Для профессиональных музыкантов он был дилетант. У него не было ни диплома, ни каких-то других официальных бумаг, которые открывают двери… И вообще он не мог работать ни в какой официальной организации. Он не понимал, почему должен ходить к кассе за зарплатой, почему он должен вообще где-то “числиться” — ведь он работает с утра до вечера, работает для людей, поет! Ему трудно было это объяснить. Вот мы ехали в автобусе, он мог сказать: “Все, больше из этого автобуса никто не выйдет”. Расчехлял гитару — и начинал петь. И пока он не переставал — ни один человек из автобуса не выходил. Все хватались за поручни — и слушали его».
