Песни Заратустры

Слово превратилось в медиум времени. Мы захвачены временем, которое есть человеческая экзистенция. Мы живем во времени, как во сне, все наше существо так спаяно со временем, что мы не замечаем его, так как оно воздух, которым мы дышим. Время движется и исчезает в бездне прошлого, унося все живое, постоянно увеличивая глубину этой бездны. Время открывается нам, когда мы пробуждаемся от сна. Полночь – время этого пробуждения, это – всеобщая тьма, полная неопределенность вещей, их нерасчлененность в единстве становления. Исчез шум дня, пестрота вещей превратилась во тьму. В ночной тиши мы слышим беззвучный бег времени, его дыхание. Все преходящее – символ страдания, постоянного, вечного страдания мира, в котором все исчезает, становясь добычей смерти. Боль мира нестерпима, и мировая скорбь видит в потоке времени лишь исчезновение бытия. Радость же прозревает гораздо глубже сущность времени, видит в исчезновении противоположность смерти – жизнь, вечное возвращение того же самого из бездны вечности, видит в самом феномене времени вечность. Страдание, радость, мир, время мыслятся едиными. Человек здесь уже не смертный, он бессмертен во времени, ибо он как медиум времени есть вечное возвращение того же самого. Только через человечество открывается тайна всего сущего.

Стихотворение имеет простейшую структуру. Поэт оперирует немногими словами, ритм держится на повторах. Удивительная звукопись создает магию слов, и все стихотворение воспринимается как магическое заклинание времени. Оно рождается из музыкальных глубин становления, обретая лишь хрупкую форму, форма выглядит как единственно адекватный образ вечности, который время может дать человеку.

Нельзя здесь, конечно, не сказать о героической попытке Густава Малера в Misterioso 3-й симфонии найти музыкальный эквивалент этим стихам. Медленное течение мелодии, низкий женский голос, глубина бездны, открывающаяся в звучании духовых инструментов, соло скрипки, поющей о страдании, соединяются со словами Ницше в единое целое.

Зов полночи – это зов Диониса, бога жизни и смерти. Но в свете дня он всегда появляется в аполлоновских образах. Так выглядит его пришествие в «Заратустре»: «Смотри, я сам улыбаюсь, предложивший тебе петь: петь бурным голосом, пока не стихнут все моря, чтобы прислушаться к твоему томлению, // пока по тихим, тоскующим морям не проплывет челнок, золотое чудо, вокруг золота которого кружатся все хорошие, дурные, удивительные вещи, // туда, к золотому чуду, к вольному челноку и хозяину его; но – это виноградарь, ожидающий с алмазным ножом, // твой великий избавитель, о душа моя, безымянный – только будущие песни найдут ему имя»[5]. Великая тайна Диониса, что он, сам не имеющий образа, безымянный, творит жизнь, оформляет ее, он режет самым твердым ножом, и его надрезы – это само время, время, которое все создает и разрушает, дарит и отнимает. Неуловимый, незримый, как время, – этот бог всегда имеет маску, за которой скрыта непроницаемая бездна. Собственно, все в мире – это маска Диониса. Он может даже смерть представить в формах жизни, а здесь уже источник трагических переживаний.