Песня горна

Юрка посмотрел на перевалы и задержал взгляд на по-прежнему горящих в тёмном, непроглядном небе огнях мачт струнника. Их не брала никакая буря, эти постройки. Может, имперцы даже работу не прекратили, с них станется. Ему хотелось сказать это вслух, но кому? Егору? Сёмке? Прежняя компания Пинаева, такая крепкая, несокрушимая, спаянная высокомерным презрением к «чушкм», растаяла мгновенно, за пару месяцев, как скала под ударом водяной пушки. Большинство просто как-то незаметно отстранились, отошли, при встречах быстро жали руку и отговаривались какими-то домашними или даже школьными делами. А несколько человек и вообще оказались в этом проклятом пионерском отряде… Егор же и Сёмка были слишком злыми и тупыми, чтобы «менять позицию». Вот и всё. И всё. Юрка попытался вызвать в себе спасительную ненависть – но в нём не было ничего, кроме страха. Он боялся – боялся, да, боялся хотя бы того же Дениса. И домой идти боялся. Ромка, младший брат, тот вообще последние несколько дней дома не ночевал – после того как отец его за что-то избил, за какой-то разговор. И по слухам, ночевал-то он всё в том же пионеротряде…

…А отец-то пьян наверняка. Как почти всё последнее время. Что-то случилось у них, что-то, связанное со штейгером Балуевым. Юрке ничего не говорили, но он сам всё видел… и боялся спрашивать.

Он вообще боялся последнее время постоянно…

…– Пинаев, поговорить надо.

Юрка вздрогнул. Тень, в которой он не сразу опознал Дениса Третьякова, выросла перед ним так неожиданно, что он едва не шарахнулся в сторону и не вскрикнул. Но быстро опомнился и бросил:

– Не о чем говорить. Дай пройти.

Шедшие с ним выдвинулись было вперёд. Денис остался неподвижен, только слегка улыбнулся. А из кустов справа и слева и на дорожке сзади тихо выросли ещё шесть теней. Приятели Юрки заоглядывались. Сам он что-то пробормотал. Денис, по-прежнему чуть улыбаясь, сообщил:

– Пинаев, если у твоих дружков там ножи или прочие кастеты – не надо. Вырвем с руками и ноги заодно перешибём, чтобы спокойно дома полежали и подумали о своём поведении. Ты им скажи, чтобы с ребятами отошли воооон туда и в сторонке постояли, пообщались – про погоду там, про Новый год, он уже скоро… А мы с тобой всё-таки поговорим.

Лицо Юрки стало откровенно беспомощным. Он ничего не сказал, но его спутники без команды безропотно и тоже молча пошли в ту сторону, куда их повели – беззвучным вежливым конвоем – друзья Дениса. Юрка проводил их злым и бессильным взглядом. Потом снова смерил глазами так и не сдвинувшегося с места Третьякова-младшего. Тот был в форме, но босой, мокрый и улыбающийся. Юрка ненавидел эту улыбку – с самой первой летней встречи на прудах.

И боялся её. Боялся, потому что никак не мог понять, как такое получается – приехавший из дальнего далека один-единственный мальчишка с этой улыбкой перевернул весь ребячий… и не только ребячий… мир Седьмого Горного, как ему хотелось. Непонятно. И страшно.

– Говори, – сказал он коротко, пытаясь сохранить остатки гонора.

– Говорить будешь ты, а я только спрошу, – уточнил Денис. – Что ты три дня назад делал у дома Франца Ильича? – Юрка вытаращился испуганно и непонимающе, а Денис продолжал: – Пинаев, ты дурак, конечно, но ведь не можешь не понимать, что мы-то – мы – всё видим и знаем. И в посёлке, и в округе. Так что ты там делал?

– Это не я, – быстро и хрипло произнес Юрка, сразу поняв, о чём идёт речь, – и попятился. Денис остался стоять и предупредил:

– Бежать не надо, потому что некуда.

Юрка остановился, повторил с жалким вызовом:

– Это не я!

– Не ты, я знаю. А вот виноват будешь . И пойдёшь в колонию ты, – пояснил Денис. – А если Франц Ильич умрёт… – Третьяков-младший перевёл дыхание. – Если Франц Ильич умрёт, то мы тебя и в колонии достанем. И убьём. Потому что тысяча таких, как ты, его одного не стоят. Понял?

– Я не делал ничего. – Юрка замотал головой, и в его глазах плескался настоящий ужас. Денис неожиданно понял, что . – Третьяков, ну слышишь ты, я ничего не делал! Ну поверь ты мне, а?! Я там только…

– Что ты там только? – не упустил миг Денис. И ошарашенно расширил глаза.

Потому что Юрка заплакал. Заревел навзрыд, обеими руками совершенно по-детски размазывая по лицу слёзы и бормоча какие-то обрывки:

– Я не виноват… это всё они… их даже отец боится… я не делал ничего… я только дом показал, постучался, сказал, кто… и… и… и убежал сразу…