Песня исцеления (СИ)

   Навья старалась не давить на неё, не пугать, обращаться с нею со всей возможной бережностью. Она смягчала свой глубокий, низкий, прохладный и звучный голос, который очень хорошо годился для отдачи распоряжений и приказов, но, как ей самой казалось, совершенно не подходил для задушевных разговоров, признаний в любви и прочих тонких, щекотливых дел. В сближении с девушкой Драгона пока не преуспела, та робела и закрывалась в её присутствии, отвечала тихо и односложно. Светлане же, напротив, полностью доверилась и чувствовала себя с ней свободно. Для бесед им требовалось уединение — кудесница настаивала на этом, и Драгоне приходилось пристраивать их то там, то сям. С уединением в больнице были трудности. Палаты никогда не стояли пустыми, всегда в них кто-то находился, а занимать смотровые комнаты на два-три часа представлялось маловозможным. Большой поток других страждущих не позволял.

   Именно столько длились беседы Светланы с Ягодкой. Просто ли кудесница разговаривала с девушкой или применяла свою золотистую волшбу, Драгона не знала. Исполняя просьбу волшебницы, она не нарушала их уединения, хотя, признаться, ей весьма хотелось узнать, в чём же причина недуга Ягодки. Но навья щепетильно относилась к личному и сокровенному. Это сокровенное девушка пока не была готова доверить никому, кроме Светланы. И Драгона не давила, не настаивала и не пыталась тайком разузнать, подслушать.

   Пока навья виделась со Светланой только в больнице, наедине им не удавалось остаться, но всякую свободную минутку перед мысленным взором Драгоны вставал милый образ кудесницы, и медово-вишнёвый хмель мягко окутывал, разливался в груди. Светлана не шла у неё из головы, это было сродни одержимости, но не мучительной и изматывающей, а тягуче-сладкой, тёплой, дарящей весенние крылья. Драгона потеряла покой, мало спала, но не чувствовала усталости. Её носили незримые ласковые крылья наваждения по имени Светлана.

   Призывая на помощь трезвый разум, она пыталась подсмеиваться над своим состоянием, но самовысмеивание никак на него не влияло. Разум был в стельку пьян. Эта не в меру болтливая собирательница сплетен, младшая сестрица Бенеда, попала в точку, следовало это признать. Да, она сделала это с безжалостной прямотой и с полным отсутствием бережности к чужим чувствам, к коей призывала матушка Рамут, но была невыносимо, до рыка сквозь стиснутые клыки права. Задать ей трёпку? А смысл? Правда от этого не исчезнет.

   А правда состояла в том, что при взгляде в тёплую вишнёвую нежность глаз Светланы Драгона уже себе не принадлежала. Она тосковала, когда долго не слышала милый голос, в котором перезванивались блёстки весны, и пьянела от счастья, когда он мягкой, пушистой кисточкой щекотал ей слух и сердце.

   Это была невыносимая, но такая сладостная правда, что ни смеяться над ней, ни отказаться от неё было решительно невозможно.

   Драгона даже дошла до того, чем грешат многие влюблённые: она пыталась писать стихи. На полке в её комнате стояли несколько стихотворных томиков их с матушкой рыжеволосой соотечественницы Гледлид, известной сочинительницы и собирательницы устных преданий, сказок и былин, а также члена белогорской книгопечатной палаты и супруги кудесницы Берёзки. Гледлид владела словом безупречно, каждая её строчка была мастерски выверенной до последней буквы, до последнего оттенка смысла. Вдохновившись её поэзией, Драгона в ночной тишине своей спальни пыхтела над собственным творением, но, перечитав его поутру, предпочла сии беспомощные вирши сжечь в камине, пока никто случайно на них не наткнулся. О том, чтобы вслух прочесть их той, кому они были посвящены, или хотя бы просто как-нибудь молча подсунуть мятый листочек, и речи не могло быть.

   Смирившись с тем, что стихотворца из неё не выйдет, да и с красивыми ухаживаниями у неё беда, Драгона предпочла язык поступков, а не всей этой словесной чепухи. Дела должны говорить о чувствах, а не возвышенная болтовня, решила она. Дела, которыми Светлана осталась бы довольна, и которые были бы полезны для неё.

   Наконец Светлана сообщила, что Ягодку можно отпустить домой и лечить её дальше уже там. Острая душевная боль, которая и вызвала её отрешённое от мира состояние, была снята.

   — Что же всё-таки вызвало недуг? — решилась Драгона спросить напрямую. И добавила, увидев сурово поджавшиеся губы Светланы и её потемневшие глаза: — Если не ответишь, я пойму.

   — Она хочет оставить это в тайне из-за стыда, — со вздохом ответила кудесница. — Не хочет огласки. Одно могу сказать: она ещё долго будет избегать мужчин.

   Драгона, вздрогнув от догадки, тоже ощутила невольное сжатие кулаков и челюстей.

   — А тот, кто её обидел, останется безнаказанным? — хрипло проговорила она.

   Вишнёвая мягкость в глазах Светланы уступила место непримиримому холоду стального клинка. И такой она, оказывается, могла быть — безжалостной и непримиримой.