Песня хомуса

– Да никуда. От пня уже и ручей слышно. Аукнешь пару раз, дед сам к тебе выйдет. Ну, иди.

Кэскил легонько подтолкнул в спину. Сардаана зашагала по тропке.

– Да скажи деду, подмога завтра приедет! Огнеборцы!

Сила. Тайга ей полнится – вот какие деревья высоченные! Да только с огнём лес совладать не может. Воздух мутен, вместо свежего запаха хвои – горечь и першение в горле.

Пень она заметила сразу. Такой не пропустишь: низкий, в обхват широченный, наверное, обнять вдвоëм только выйдет. С одного бока мшистый. Каким же могучим деревом был этот пень!

И снова – мощь. Кэскил сказал, в тебе тот же лес. Та же сила. Но это не так. В нём, живущем с лесом бок о бок, работающем на земле – да. В ней, городской, какая сила? Даже путь себе выбрать не может, мечется.

Чего тут думать? Зовут в столицу – хватай, пока не передумали. А Сардаана колеблется: вдруг так и останется среди московских актрис на вечных эпизодических ролях? Для «Мулан» азиатская внешность – плюс, но для других постановок…

Ещё что-то есть. То, что она пока не может выразить.

И отказаться страшно: второго шанса может не случиться. Не пожалеть бы потом.

Где-то за спиной звенел ручей. Лес стоял неподвижный, спал в сером мареве. Дымка делала чащу призрачной: ближние деревья чëткие, словно мягким карандашом вычерченные, а дальше, вглубь, не то стволы, не то тени. А может и бродит кто…

Вид завораживал. Даже мысли пропали. Какая столица? Да и есть ли она, эта Москва? Может, весь мир – утопающий в дымке лес. Сардаана не глядя опустила холщовую сумку, собранную Дарыей, на пень, нащупала в кармане хомус.

На этот раз никакого лицедейства. Лес не потерпит. И глаза не закрывай. Смотри. Вом-вэ-вом, вэо-вэо, – зовëт хомус, спрашивает.

И лес отвечает.

Первыми оживают две подружки-рябинки. Гроздья только набирают красноту, едва порыжели. И иччи2 у них под стать – белочки.

Что перед ней духи, Сардаана понимает сразу. Сотканные из воздуха, полупрозрачные. И не пугаются, ведут себя не по-звериному. Протянешь руку – не отпрянут.

Но руки заняты. Игру она не прерывает. Даже когда губу обжигает и во рту становится солоно – хлебнул хомус крови, бывает. Только глаза распахивает шире. Теперь уже не Сардаана глядит в лес, а он заглядывает ей в душу.

В серой толще разливается алое. Подбирается ближе, стелется по земле. Потрескивает. И, спасаясь от алого, являются из чащи другие иччи. Сначала испуганные, мечущиеся. Потом – израненные, обугленные. Не милые зверюшки – дикая боль леса.

Сардаана отступает. Больно. И ей, и лесу – всем. Лес спрашивает, спрашивают глаза обугленных, пахнущих гарью духов, а ей отвечать нечего. Что она может сделать?

Сдавленно, будто охрипши, тренькает хомус и замолкает. Перед глазами плывëт. Или пылает. Или…

– Чего не аукаешь? В лесу тихариться нельзя, зверь выйти может. Дарыйа отправила?

Сардаана вскрикивает:

– Огонь, пожар подступает!

– Э, глупая, – Кудук ловит её, усаживает на пень. – Огонь далëко и совсем в другой стороне. А там, куда указываешь, деревня наша. Видать, задремала иль надышалась. Погодь, воды принесу. Умоешься.

Не задремала. И не надышалась. Хомус это. Его сила. Зачем взяла. Обратно-то спрятать можно, да память не спрячешь. Ужас не спрячешь.

Сардаана послушно умылась, хлебнула из жестяной кружки, а глаза все равно режет.

– Эй, я тебя не затем поил, чтоб ты слëзы лила. Испугалась что ль?

– Дед Кудук, лес гибнет. А мы ничего сделать не можем…

– Как ничего? Я вот копаю, Дарыйа мне обед наготовила, ты принесла. Завтра огнеборцы приедут, сама ж сказала. Каждый делает, что по силам.

– Бесполезно же…

– Тьфу! Заладила… Раскисла – иди домой. Не надо мне тут рабочий настрой портить. Или в город ворачивайся.

Сардаана поднялась. Прав Кудук, прочь надо. В город. А если не поможет – в Москву. Там ни леса, ни иччи. Совсем другой мир.

– Эй, ты как? Дойдëшь? Не обижайся, коли резок был.

– Дойду…

Лес глядит ей в спину. Выжидательно? Разочарованно?

Какой бы ни был – ноги её больше здесь не будет, бежать! И хомус в доме оставить. Пусть дальше спит в коробе!

– Ну, девонька? Унесла?

– Унесла…

– А загрустила чего? Не я ль напугала? Ты не думай, русские тоже вон в домового верят. А у нас вместо него хозяин домашнего очага – Уот Иччитэ.

Сардаана кивнула. Болтать с Дарыей не хотелось. Спрятаться, как в детской игре: я в домике. Перевести дух, собраться и уехать скорее.

– От дара, девонька, не отрекайся. Грешно, коль дан, – твердила Дарыйа. – У тебя, знать, наследное. Прабабка твоя, Тураах, меня лечила. Сама-то я не помню, малая была, а мамка мне сказывала.

***

Воют волки. На мягких лапах подходят ближе. Поют пронзающую высь колыбельную. Чтобы не ведала девонька, что не волки это. Чтобы не слышала страшного:

– Гори-и-и-м! Ох, родненькие, гори-и-м!

Лижут языки костра сараюшку на окраине деревни, потрескивают довольно, пофыркивают искрами.

– Тьфу, ветер-зараза! Пригнал беду! – ворчит Кудук, удобнее перехватывая вëдра с водой. За ним, едва переставляя ноги, волочит таз Дарыйа.