Песня кукушки

— Трисс не могла так думать! — в ужасе воскликнул Пирс. — Она знает, что мы ее любим!

— Правда? — Тристе стало больно при виде того, как побелел ее не-отец. — Или в своей голове вы любите шестилетнюю Трисс, которая никогда не вырастает, никогда не смотрит на вас другими глазами и всегда в вас нуждается? Она ненастоящая. Ваша настоящая дочь тратит жизнь на то, чтобы притворяться ею. Это жуткая игра, в которую ей приходится играть, чтобы не утратить вашу любовь. «Вашей Трисс» больше нет. Есть девочка, которая все время притворяется, пытается поверить в собственную ложь и мучает Пен из-за того, что сама она несчастна и завидует ей. Она испорченная, злая и лживая, и вы должны пообещать мне, что если я ее спасу и верну домой, вы все равно будете ее любить, любить такую, какая она есть на самом деле.

Прошло несколько секунд, пока Пирс осознал смысл ее слов. Потом он беззвучно повторил слово «спасу».

— Ты… намерена спасти ее. — Его голос прозвучал невыразительно, как будто он не осмеливался придать ему ни капли надежды.

— Если смогу, — ответила Триста.

Пирс был совершенно ошеломлен.

— Значит… ты знаешь, где она? — На его лице мелькнула мучительная надежда. — Где? Скажи мне! Она в порядке?

— Я не знаю, где она, пока не знаю. Она жива или, во всяком случае, была жива прошлой ночью.

Пирс выдохнул, а потом его сознанием завладела другая мысль.

— А Пен? Малышка Пен?

— Я думала, вы никогда не спросите, — сердито сказала Триста.

— Где она? Скажи мне, что ты не причинила ей вреда!

— Причинить вред Пен? После того как она спасла меня? — Триста не смогла сдержать возмущение. — Нет. Никогда. Но сейчас я думаю, что со мной она в большей безопасности. Я не доверяю вашему мистеру Грейсу — вдруг он решит, что она тоже подменыш, и бросит ее в камин.

Лицо Пирса исказилось от мысли о том, что ему не доверяют собственные дети. Та часть сердца Тристы, где были шипы, испытала злобное удовлетворение. Она не могла ничего с этим поделать. Но была и другая часть, которая с грустью и жалостью смотрела на Пирса. Это тоже было выше ее сил.

— Если я узнаю, где Трисс, — спокойно произнесла Триста, — и если у меня будет время, я обращусь к вам, чтобы вы помогли мне спасти ее. Но сейчас вы должны рассказать мне все о ваших сделках с Архитектором.

Шли секунды, Пирс поморщился, глядя в жестокое зеркало, которое поставили перед ним, и опустил взгляд. Он проглотил свои возражения и гордость и начал говорить. Триста слушала, и все это время та ее часть, которая принадлежала Трисс, всхлипывала от мысли, каким униженным, покорным и раздавленным стал ее могучий отец.

ГЛАВА 36

СТОН И ПЛАЧ

— Впервые я встретил Архитектора недалеко от старого кладбища, — начал Пирс. — Тем утром я получил письмо… о том, что мой сын… покинул нас. Моя жена… Понадобилось время, чтобы ее успокоить. Когда она уснула, я вышел на улицу и пошел куда глаза глядят. Не думаю, что ты меня поймешь, но иногда горе придает много сил… — Он смолк.

Триста понимала и поэтому промолчала.

— Я был на середине какого-то темного узкого переулка, когда осознал, что слышу шаги за спиной, отдающиеся эхом от стен. Следом за мной шел мужчина. Он обратился ко мне по имени, словно мы были знакомы, и я автоматически ответил. Я встречаю так много людей, видишь ли, и не всегда могу потом их вспомнить.

Ему было все известно о моих проектах во время войны — о защитных сооружениях в гавани Кента, которые я помогал строить. Он разговаривал о них с полным знанием дела, и я решил, что он мой коллега. Потом он выразил сочувствие моей утрате. Я был слишком несчастен, чтобы задуматься, откуда он узнал об этом. Я ответил ему, что информация о смерти моего сына может оказаться непроверенной, ошибки случаются, может быть, погиб его тезка. Или его раны оказались не настолько опасными и он поправился уже после отсылки письма. Должно быть, я говорил как безумный.

Он назвал меня «бедным другом», сказал, что живет неподалеку, и пригласил зайти на стаканчик бренди, чтобы успокоиться. В конце переулка мы вошли в красивую отполированную дверь — даже тогда это выглядело странным. Внутри оказалась огромная студия, через высокие окна падал свет. Повсюду висели архитектурные чертежи — на стенах и мольбертах. Весь мой опыт твердил мне, что с этой комнатой что-то не то, словно неправильная перспектива на старых картинах. Но я просто стоял там, как дурак, пил его проклятое бренди и делился с совершенно незнакомым мне человеком своими чувствами. Я сказал ему, что отдал бы все на свете, лишь бы еще раз услышать своего сына.