Песня цветов аконита

Конечно, он узнавал вести одним из первых — ведь большинство писем и донесений, кроме самых секретных, проходило через его руки. И поэтому не удивился, когда Тами показался в противоположном конце галереи и быстрыми шагами направился к нему. И лицо его было — убитое молнией дерево. Только на черных молчащих ветвях подрагивали язычки яростного огня.

Чем ближе, тем медленней шаг. Йири был готов и к тому, что тот позабудет про достоинство Дома и попросту ударит кулаком в лицо, как водится среди бедняков, не скованных рамками этикета. Или — что вероятнее — в руке вспыхнет сталь. Что ж, справедливо. А чья и в чем вина — разбирать поздно. Уж кто-кто, а Тами имеет право на месть… но жизнь Йири принадлежит не ему.

Когда Лисенок приблизился, Йири заговорил неторопливо, словно сам к себе обращался:

— Знаешь, когда я остался один в степи, думал, стоит ли возвращаться? Ненадолго — на пару мгновений мне показалось разумным затеряться в предместьях, среди ремесленников. Потом понял — бессмысленно это, найдут. Может быть, на кого-то беду навлеку…

Ни тени волнения в голосе — словно озерная гладь в безветренную погоду, спокойный. И тенями от склоненных к воде деревьев — подлинная грусть. Губы Лисенка дрогнули зло:

— Что же совсем не ушел? Было бы меньше беды!

— Разве в Ай-Ташина верности не учат? — спросил с укоризной.

— Не тебе меня учить! — бешенство в голосе, но сам приучен был ставить достойное поведение выше страстей. И, пока собеседник не проявляет неучтивости или страха, был бессилен.

— Не мне. Я и не пытаюсь. Каждый сам выбирает — ты помнишь?

Обоим кажется — они говорят долго, потому что говорят — не словами. Сколько мыслей вмещается в один миг? Не счесть, и не только то, что может быть сказано — травы вечерние, скачка, когда то ли конь, то ли ветер несет тебя, и неясно, ты взлетишь или упадешь, так тонка грань. Так и жизнь — тоньше волоска граница между падением и взлетом, и стремителен бег.

— Мне бы хотелось иметь семью, где родные любят друг друга, — задумчиво говорит Йири, отводя взгляд от Лисенка. — Но это и тяжело, наверное — если пересечется долг перед семьей и перед кем-то иным…

Все внимание отдано черной бабочке на стене, сухим пыльным крыльям. Он не боец. Он отводит в сторону взгляд и чужое намерение убить — как отводят клинок. Чтобы убить, нужно приблизиться. А это не удается, и Тами, невольно принимая заданный тон, тоже следит за бабочкой.

— Тебе никогда не узнать счастья, — наконец говорит тяжело. — Нет, это не проклятие мое… это правда. Подлинного — никогда.

Поворачивается и уходит. И сталь тихонько и тоскливо напевает в ножнах, сетуя, что не увидела света.

Никогда? Наверное, Йири был счастлив. Словно молчаливое соглашение заключили они с Благословенным: «будь таким, как мне надо, и получишь все». Мало что изменилось внешне, однако он понимал — с низшими договоров не заключают. Если рисунки способны отразить душу, то он ничего не скрывал. Бабочка порхала среди метели — такими были они. Рисовал много — и по его эскизам делались ткани и перестраивались покои. Но по-прежнему не брал учеников.

Зимой на Островке росли цветы — под открытым небом и в роскошных оранжереях, колыхались под ветром листья вечнозеленых растений. Одни темнели, другие словно покрывались сизым налетом — в тон инею, который постоянно лежал по утрам на дорожках. А снег выпадал редко. В искусственные цветники Йири не ходил. Напротив, цветы приносили туда, где был он. Ведь и он был — цветок орхидеи лесной. А Ёши, следившему издалека, казалось, что фигура в зеленом или фиолетовом — только тень. Слуги теперь боялись вызвать недовольство Йири — боялись до дрожи, до замирания сердца.

Он не держал певчих птиц. Когда-то, в Аэси, он выпустил их на волю. Сейчас этого делать не стал бы. И не хотел видеть их в клетках.

Кто-то сказал, что совершенная красота мертва. В этом боялся убедиться Ёши и старался не заглядывать туда, где могло таиться чудовище.

Йири представлялся врачу скорее картиной, нежели человеком, картиной великого мастера, — хотя отыскать тех, кто красивей, поначалу представлялось нетрудным. Однако чуть позже любой из них проиграл бы ему. А он даже не замечал игры. Его создавали, словно по волоску вымеряя жесты, интонации, слова — все в меру, максимально наполненное и вместе с тем невесомое. Живое воплощение идеала и кодекса тхай — порою жестокого кодекса.

Он больше не был игрушкой.

К нему теперь приходили часто. Однако другом не звал никого. Многим нужно было от него слово перед Благословенным. Среди них встречались гости высокого ранга — их нельзя было не принять. Но те, кто умнее, сразу понимали, что тратят время впустую. Кто-то хотел иного — и тоже уходил ни с чем. Он был — как вода, как ветер между пальцев — чувствуешь, но его нет. Не понять, о чем думает.

Некоторые просто смотрели с восхищением — таким он позволял находиться рядом.

Но Тами Асано покинул столицу. И не нашлось смельчаков вслух обсуждать эту историю.

— Тебе хорошо здесь? — спросил только раз Ёши. — Действительно — хорошо?

— Зачем тебе это знать? — ответил он в обычной манере.