Песочные часы

— Садитесь, Софья Леонидовна, выпейте кипяточку. И вы садитесь, — приказала она нам с Маринкой. — Только, пожалуйста, не задавайте глупых вопросов. Вы видите, Софья Леонидовна плохо себя чувствует.

Мы сели к столу. Софья Леонидовна взяла ломтик хлеба и, прежде чем откусить, долго смотрела на него. Глаза ее заволоклись слезами, она торопливо вытащила из кармана платок и вытерла глаза.

— Не обращайте на меня внимания, — сказала она. — Это от слабости… Извините.

В эту долгую, холодную зиму Софья Леонидовна приходила к нам почти каждый вечер.

Она останавливалась на пороге и говорила со смущенной улыбкой:

— Разрешите мне посидеть у вас. Что-то мне неуютно в нашей комнате. Никак не могу найти общего языка с зятем.

Зять — это был муж тети Лиды, высокий, толстый дядька, которого мы с Маринкой побаивались и не любили.

Мы радовались, когда к нам приходила Софья Леонидовна. Она садилась у печки на низенькую скамеечку, а мы — у ее ног, на коврике.

Софья Леонидовна рассказывала нам про Робинзона Крузо и его друга Пятницу, про мальчика Нильса и его путешествие с дикими гусями, про Золушку и про гадкого утенка, который оказался прекрасным лебедем. Мы с Маринкой сколько угодно могли ее слушать.

И наконец-то я научилась читать и писать. И не только я, но и Маринка, хотя ее не учили, она сама садилась напротив нас с Софьей Леонидовной и смотрела, как пишутся буквы. И научилась. Только она их писала наоборот, потому что сидела с противоположной стороны, и позже ей пришлось переучиваться.

Букваря у нас не было, и Софья Леонидовна учила меня читать по книжке с картинками, которую мне подарила на день рождения Наташа Захава. Книжка называлась «Утенок Тим». А буквы я писала в самодельной тетради, сшитой из листков оберточной бумаги.

— Осенью пойдешь в школу, — говорила Софья Леонидовна. — Наверно, к этому времени мы все уже вернемся домой. Вы — в Москву, а мы — в Ленинград. Вспоминай меня, ладно? Может быть, ты последняя моя ученица.

Когда мы одолели «Утенка Тима», Софья Леонидовна принесла мне довольно толстую книгу с картинками не на каждой странице и с буквами не такими крупными, как в предыдущей. Называлась эта книга «Ребята и зверята».

— Вначале тебе будет немножко трудно, — сказала Софья Леонидовна. — Но если ты не бросишь и прочтешь ее с начала и до конца, то ты на всю жизнь полюбишь читать книги. На первых порах я тебе помогу.

Но Софья Леонидовна не смогла со мной заниматься. Она заболела, и ее положили в больницу. Больше я ее никогда не видела. Книгу, которую она мне подарила, я прочитала сама с начала и до конца. И на всю жизнь полюбила читать книги.

Ксюша умерла. Я читаю записки

Наконец-то меня выпустили на улицу, укутанную поверх шубы в байковый платок и в больших подшитых валенках выше колен. Двигаться в такой одежде можно было с трудом, но зато мороз не пробирал. Первым делом я взглянула на крышу знакомого сарая. Нетронутое одеяло снега покрывало крышу. Никто не играл в снежки, не строил крепость, не прыгал с разбега вниз. Я протоптала тропинку к нашей с Алькой щели. Щель была закрыта снегом, но я разрыла снег и увидела на том дворе Альку в Ксюшином шерстяном платке, из-под которого еле виднелось бледное, худое личико. Алька увидела меня и подошла к забору.

— А у нас Ксюша померла, — сказала она, и лицо ее сморщилось так, что стало похоже на лицо старушки. — От сыпняка.

Я молчала. Не могла понять, как это — Ксюша померла. Не укладывалось в воображении. Такая живая, с коромыслом через плечо, светлая коса вокруг головы — нет, не может быть.

— А у Марика с Левкой мать померла. Их давеча в детский дом забрали.

— В детский дом?

— Ага.

Мне представился мой деревянный складной домик со слюдяными окошками, что остался у меня в Москве. Детский домик. Только большой. Там стоят кроватки, столики. И там теперь живут Марик и Левка. Может быть, и Ксюша там теперь живет. Понарошку. Как будто. Потому что «померла» — не понятно, а понарошку и как будто — понятно и убедительно.

Алькина бабушка вышла на крыльцо и позвала Альку. Не злым, как обычно, а слабым, надтреснутым голосом. Алька побрела к дому, волоча ноги и сгорбившись. Концы Ксюшиного платка тащились за ней по снегу, и Алька была похожа на маленькую больную птичку.

А я пошла по узкой тропке на задний двор, где леденело белье. К своему дереву с дуплом.