Песочные часы

Я входила в низкую, темную подворотню и попадала в старый московский дворик: раскатанная ледяная горка, на веревке, протянутой между двумя сараями, леденеет белье. Под окнами — лавочки. В углу — железный сундук-помойка с косо положенной крышкой, с пустыми консервными банками и газетными обрывками вокруг, с тощими, пугливыми кошками. В низеньких окнах между рамами — вата, а на ней теплые бумажные снежинки, елочные игрушки.

Порой сквозь подворотни возникал яркий Арбат, поток машин, сутолока прохожих, мелькала светящаяся реклама: «Надежно, выгодно, удобно! Храните деньги в сберегательной кассе!» «Всем, всем, всем! Набери 07…» В этом была особая прелесть моих вечерних гуляний: я шла по самой границе двух царств: царства шума, света, блеска и тихого, уютного царства переулков. В это второе я убегала от невыученных уроков, от вечного маминого недовольства мною, от себя самой, рассеянной, всё теряющей, неактивной пионерки. Здесь я была такой, какой мечтала быть: ловкой, бесстрашной путешественницей, открывательницей тайн.

И правда, я часто совершала маленькие открытия. Однажды над карнизом старого особняка я увидела вырубленное в камне изображение совы. Она глядела на меня полузакрытыми ночными глазами. Она была как живая. Серая, она почти сливалась с серой стеной. Испуганный совенок притаился за ее крылом. Я могла бы поклясться, что никто из прохожих не видел ее. Погруженные в свои мысли, они проходили мимо. А она наблюдала за ними, отодвинув крылом своего каменного совенка.

Были приветливые дома, словно из добрых сказок. Мне казалось, что если я постучусь в такой дом, откроет старушка, ни о чем не спросит, посадит на диван и будет рассказывать про своего сына, моряка. И однажды он войдет вместе с клубами морозного пара, суровый капитан с обветренным лицом, и влюбится в меня, а я — в него…

Были дома неприветливые, с тусклыми окнами, с низкими облупившимися дверями. Там, должно быть, усталые женщины стирали в корытах, и руки у них были по локоть красные, распаренные. И если бы я вошла к ним, они подняли бы от корыт озабоченные лица и с недоумением спросили бы меня:

— Что тебе надо, девочка?

Мне хотелось найти такой дом, куда бы я могла прийти просто так, где бы меня не спрашивали: что тебе надо? Как ты учишься? Кем ты хочешь стать, когда вырастешь?

Вообще-то, мне хотелось быть — как все: петь хором пионерские песни, участвовать в художественной самодеятельности.

Но почему-то не получалось.

Кем я хочу стать? Об этом не всякому расскажешь, потому что это мечта. И мне не хотелось, чтобы тот, кому я доверю ее, глядел на меня оценивающими, взрослыми глазами и говорил бы:

— Для того, чтобы стать штурманом дальнего плаванья, надо, прежде всего, хорошо знать математику, а ты…

А я…

Мало кто знает, как это трудно — плохо учиться. Должно быть, хорошо учиться гораздо легче. Ты слушаешь объяснения учителя — и все понимаешь. Приходишь домой, садишься за уроки и легко готовишь их: у тебя нет запущенного материала, десятков кое-как прочитанных страниц учебника. Ты не боишься, что тебя вызовут к доске, гордо сидишь за партой, не пряча от учителя трусливых глаз.

А я первую половину урока боюсь, что вызовут. А когда опрос благополучно для меня заканчивается, напряжение спадает и наступает что-то вроде счастливого отупения, и я уже не могу сосредоточиться на объяснении учителя, и ухожу в свои мысли. Дома сажусь за уроки с надеждой понять или хоть вызубрить, но ничего не понимаю и не запоминаю. И тогда я беру интересную книжку и, загородив ее учебником, ухожу в нее как в другую жизнь.

Всех домашних я раздражаю нелюдимостью, угрюмостью. Меня постоянно шпыняют за то, что не здороваюсь, читаю во время еды и особенно за то, что плохо учусь.

А когда я гуляю по переулкам, меня никто не ругает и я ничего не боюсь.

Мне нравилось заглядывать в окна полуподвальных этажей. Что за ними? За каким из них живет человек, с которым я могла бы поделиться своими мыслями?

Однажды я весь вечер простояла возле окна за тюлевыми занавесками. В комнате было только одно яркое пятно — круг от настольной лампы.

В кресле у стола сидела седая женщина и читала письма. Перед ней стояла большая шкатулка, из которой она вынимала конверты. Женщина была в чем-то темном, на плечи ее был накинут белый вязаный платок. У нее было тонкое печальное лицо.

Вот она вынула из шкатулки фотографию и долго смотрела на нее, приблизив к глазам. Вот прочитала какую-то короткую записку на обрывке листка и некоторое время сидела, откинув голову и закрыв глаза.

У меня окоченели ноги, но я все стояла и смотрела сквозь прозрачную тюлевую занавеску на светлый круг от лампы, на женщину, читающую старые письма.

В начале третьей четверти меня пересадили к Кате Шапошниковой. Она хорошо училась, и классная руководительница решила, что Катя повлияет на меня положительно.