Песочные часы

Зеркально-стеклянную вертушку привел в движение верзила швейцар, роскошный старик. Можно было подумать, что сам Кемпинский выбежал встречать нас, в переполохе не успев сбросить маскарадный костюм Отелло. Красный бархат на верзиле старике выглядел так, будто отродясь он ничего другого не носил, а массивная цепь на нем была не тоньше, чем у дворовой собаки. Кроме всего, он держал в руке булаву, словно гетман Скоропадский.

Конрад ответил на его низкий поклон легким «немецким приветствием» и спросил, тут ли, «господа партайгеноссен». Отелло ответил, что «все тут». Здесь же, около швейцара, возникли четверо тоже здоровенных, — вероятно, Кемпинский уберег их от фронта через своих клиентов, — мужиков, но не в бархате, а в безукоризненных фраках. С быстротой и ловкостью ночных грабителей они стащили с нас пальто и «приняли» перчатки: шляп мы, конечно, не носили. Даже зимой.

На лестнице, широкой, как в музее, нас встретил — опять же совершенно готовый к строевой службе — мужчина с партийным значком на лацкане смокинга. Ступая с такой осторожностью, словно прокладывал нам дорогу в джунглях, он провел нас через анфиладу гостиных в зал. Зал был такой чистый, такой просторный, так был залит, несмотря на день, светом электрических свечей и так, я бы сказал, сдержанно обставлен, что отдаленно напоминал великолепную операционную.

Конрада оживленно приветствовали. Их, правда, было всего шестеро в пустом зале, молодых людей, в общем-то непохожих друг на друга, но вместе с тем как-то «унифицированных». Даже слегка косоватый блондин в эсэсовском мундире не выделялся среди них. Скорее, был несколько отличен от других один, потому что казался много старше, с плешивой головой и в больших очках. Его представили как доктора теологии, фамилию я не разобрал. Здесь называли его запросто: Отти. Как я понял, он был из «великих пропагандистов».

Благодаря искусству целой бригады лакеев, принявших нас у самой двери с молчаливыми поклонами, мы как-то незаметно для себя оказались за накрытым столом, и перед каждым из нас уже высилась пирамида крахмальной салфетки, осеняющая такое количество вилок, ножей и ложечек, что я сразу же задумался об очередности их употребления.

Это тотчас, впрочем, разрешилось: все хватали что попало, чем попало. Костюмы на всех, кроме эсэсовца, были спортивные и мятые. Это являлось не только данью моде, не только указывало, что они конечно же за рулем, но, кроме того, что они сами устраняют неполадки в своем автомобиле. Словом, «только что из-под машины», — это было то, что нужно…

Одно место за столом оставалось незанятым, и Конрад выразительно показал на него глазами:

— Какой-нибудь «гвоздь программы»?

— Гвоздиха! — скорчил гримасу маленький, вертлявый, с обезьяньей мордочкой, на которой смешно выглядело пенсне.

— Ну? Это что-то новое. Я бы даже сказал, противоестественное, — протянул Конрад.

Намек был понят; Конраду похлопали.

— Пошел с козырной! — воскликнул обезьянник.

— Так кто же она? Актриса? Поэтесса? Нет? Ну, тогда проповедница католицизма?

— Наоборот, — мрачно уронил Отти, — с ней — скорее пасть, чем спастись…

— Боюсь догадываться… сдаюсь! — Конрад разрушил хитрую постройку салфетки и разложил ее на коленях. — Углубимся в предмет… Ага, тащат омаров!

— Увы! Это презренные крабы. Кажется, идет война. «Надо бороться с обжорством», — сказал жирный Герман.

Молодой человек, выглядевший на фоне собравшихся просто лордом, в новеньком фраке и лакированных ботинках, поставил перед каждым фарфоровую мисочку с розовой жидкостью, в которой плавал ломтик лимона, и положил красную салфетку с изображением омара. Самих омаров, правда, не было, но я догадался, что в розовой водице следует полоскать пальцы по ходу расправы с крабами.

За порядком следил тощий, но холеный метрдотель, похожий на Чемберлена. Словом, здесь был полный набор уклоняющихся от чести пасть на поле брани!..

Между тем за столом продолжался разговор, начало которого я прослушал. Говорил Отти, чеканя слова, в той «приподнятой» манере, какая была обычна у наци-ораторов:

— При чем тут просвещение? Пропаганда не имеет ничего общего с просвещением. Она может еще дать какую-то информацию, но основное ее назначение — не разъяснять, а преподать определенные истины и понудить к определенным действиям. По-ну-дить…

Он отставил свой бокал.

— Чем же тогда пропаганда отличается от приказа? — спросил Конрад и посмотрел на меня, чтобы я оценил его «подначку».

— Исключительно тональностью, — отрезал Отти. — Пропаганда — разговор со всеми сразу. Приказ — повеление каждому. Пропаганда — инструмент господства. А я бы добавил к этому известному определению: этот инструмент, как, скажем, лопата, призван взрыхлить почву… Почву, на которую потом упадет зерно приказа…

Отти понравилась собственная метафора. Он ткнул указательным пальцем в скатерть, словно, найдя удачную мысль, прижал ее пальцем к столу. Потом он вынул записную книжку-алфавит и записал свой экспромт на букву «п».