Песок

Пусть звучит сколь угодно громкая канонада. Пусть будут точные попадания. Я все равно дойду. Лишь бы Ляпа была дома.

Окружающие издавали чавкающие звуки. Мне казалось — они говорят на каком — то одном чудовищном языке. Лишь очевидное непонимании между прохожими указывало — друг друга они тоже не разумеют.

Я принял два десятка звонков и столько же смс на тарабарском. Даже тех, кого я узнавал по голосу, постичь не удавалось. Еще вчера я и предположить бы не смог, что человеческая гортань может издавать столь разнообразные звуки.

Плотность потока автомобилей по Мичуринскому проспекту была в несколько раз меньше, чем обычно. Людей на тротуарах больше. Умолчу о тополином пухе вокруг и прочей погоде, потому как природа — коварный заговор, чтобы маскировать суть. Я уже говорил об этом.

Столбик термометра, сила ветра — мало что значат для конца света. Нынешняя погода ничем не хуже, не лучше. Апокалипсис всеяден.

Я растягивал удовольствие приближения к началу моей новой жизни. Я перестал бояться нашего с Ляпой будущего. Оно должно стать чудесным!

Любовные объяснение на пороге Апокалипсиса — что может быть ядренее?

Когда непонимание, незнание и близорукость важнее?

— ВаАхха КуумА, — произнесла Ляпа с порога. — ЭЭэгги ИшштаАр.

Это могло означать все что угодно. «Проваливай», «кто ты такой?», «сколько времени до обращения Президента к народу?».

Судя по взгляду, моя боевая подруга делилась чем — то сокровенным и содержательным.

— Привет, цыпа. Я тоже не ожидал, что матушка Ойкумена именно сегодня разнообразит процесс коммуникации.

Ляпа жестами попросила меня разуться. На кухне ожидал завтрак. Общаться мы не могли, но покушали знатно — круассаны, джем, моцарелла, восхитительный кофе, задумчивые и все более красноречивые взгляды.

То, о чем мы жаждали поделиться — эксперимент, сычи, Омега невыразимо витало между нами. Периодически Ляпа пыталась что-то рассказать. Отчаянно жестикулировала, брала верхние планки звуков, вскакивала с места. Потом махала на меня руками и, чтобы заесть раздражение, хватала из вазочки финик.

Я тоже рассказывал — о нашей первой встрече в Старой Ладоге, о том, как заталкивал ее измученное холодом тельце себе под майку, радуясь, что наши спальники упали в пропасть. Наконец, я решился:

— Я люблю тебя Ляпа. Уже тысячу лет. Ты неотделимая и, наверное, наиболее бессмертная часть меня. Дальше мы должны быть вместе. Как Политбюро и Ворошилов, как Джекил и Хайд, как Конан и Дойл.

Я смотрел в щедрое пространство ее лица словно мог дождаться ответа. В течение килограммовой паузы, чтобы не думать «поняла/не поняла», я прикидывал, сколько самолетов рухнуло сегодня по вине не способных договориться диспетчеров и пилотов.

Ляпа ответила. Если бы я разбирался в ее тарабарском, то понял бы, какое признание она бросила в мое покрасневшее лицо:

— Покрышкин. Дружище! Я уже тысячу лет наедине с собой. Я устала от бесконечной схватки. Ты всегда был на моей стороне. Против ненастоящей меня. Можешь брать мое тело. Я все равно не чувствую его своим.

Возможно, она сказала что-то другое.

Вы знаете причины ваших бед?

Вместо слов мы еще несколько часов обменивались взглядами. С каждым новым выражением мы понимали друг о друге больше чем за мгновение до этого. И еще — мы с аппетитом опустошали съедобные запасы Ляпы, нисколько не задумываясь, что на подходе времена еще более лютые.

Наконец, мне пришла идея. Я оторвал от холодильника примагниченный фломастер и листок бумаги. До сегодняшнего дня на нем красовался список стран, которые Ляпа намеревалась посетить (половина названий вычеркнута).

Сейчас список представлял абракадабру. Я перевернул его на чистую сторону, нарисовал трапецию условного корабля, прямоугольник капитанской рубки на ней. Вписал в рубку капитана и подрагивающий овал штурвала. Поскольку изобразительным талантом я начисто обделен, капитан получился похожим на скелет.

Мы склонились над рисунком. Ляпа взяла карандаш и пририсовала скелету пухлые губы в полчерепа. Мы прекрасно понимали — любой поворот штурвала, на который решится скелет, может привести к самым невероятным последствиям в моей судьбе и судьбе семи миллиардов людей, плывущих на корабле вместе с нами.

Беззаботность на краю пропасти — высшая доблесть или безумие?

Так же немногословно состоялось окончательное объединение наших судеб. Ляпа просто подошла сзади, прижалась грудью к моей спине, обвила руками. Я стал неподвижным и очень счастливым деревом. Так и стоял. Одеревеневший, не дыша, не веря в свое счастье.

Я решил, что мир в последнюю секунду своего существования будет именно таким — бессильным, неподвижным, но безусловно счастливым, потому как завершающий аккорд перед абсолютным Ничто вбирает каждый миг произошедшего. Это и составляет окончательное и бесповоротное счастье — испробовав все, почувствовать все разом. Больше не дозируя, не взвешивая, не ограничивая и не жалея. Вспыхнуть не погаснув.