Песок под ногами

Что делать с Дашей, я не знала. Она никогда не была такой. И в этом виновата я.

Приходила из школы Рыжик, приставала к Даше с вопросами, рассказывала смешно и громко о школе. Даша оставалась безучастной. И дочка, сникнув, исчезала в своей комнате.

Когда возвращался муж, Даша нехотя вставала с дивана, одевалась и молча уходила.

— Что с ней? — спрашивал удивлённо муж.

Я не знала, что с ней.

Приближались зимние каникулы. Неосторожно данное ребятам обещание повезти их в Ленинград стремительно превращалось в реальность — оформлением экскурсий, с договорённостью о жилье, со сбором денег, закупкой билетов на поезд, экскурсии и в театры.

И вдруг я поняла, что может вывести Дашу из апатии. У друзей и знакомых выпросила книги об архитектуре Ленинграда. К Дашиному приходу разложила их по дивану.

Сначала Даша собрала было их в стопку, но, случайно прочитав название одной из книг, раскрыла. Став на колени перед диваном, начала медленно листать её, потом прочитала название другой, третьей, четвёртой. Вернулась ко второй. Остальные отложила. Забралась с ногами на диван, открыла страницу, на которой красовался какой-то дворец, и стала читать.

А я наконец села проверять тетради.

…В поезде, везущем нас в Ленинград, Даша не спала, смотрела на меня с верхней полки блестящими глазами.

— Юсуповский дворец. Зимний, Казанский собор. Мариинка… — бормотала Даша, словно заклинание. — Нет, вы скажите, как они сохраняются столько веков? Пётр ставил город на болоте, так? На сваях? А они не рассыпаются. Какие же это были мастера! И сваи и дома должны были давным-давно разрушиться.

— Спи, Даша, — сонно отмахивалась я.

Ленинградское утро было холодное. Мы медленно брели к училищу, в котором собирались остановиться. Ребята никак не могли проснуться, поэтому я решила повести их пешком.

Холод в Ленинграде совсем не такой, как в Москве, — промозглый, сырой, он проникает под одежду. Ребята ёжились, поднимали воротники, но прибавить шагу не хотели и так тащились — еле-еле, не глядя по сторонам.

Только Даша в нетерпении вертела головой, бежала вперёд, возвращалась, спрашивала о чём-то нас, ответов не слушала.

И вдруг замолчала. И остановилась. Мы подходили к Аничкову мосту.

…Нас возили на автобусе по гоголевским, пушкинским, блоковским местам. Как ни странно, Петропавловка не произвела на ребят того впечатления, какого я ждала, какое когда-то произвёл на них Брест.

Ленинград ошеломил нас. Мы ходили по городу возбуждённые, болтливые. Одна Даша была безучастна. Неужели ей и здесь плохо?

— Что с тобой? — спрашивала я. Она не отвечала. Мне кажется, она не слышала ни меня, ни ребят, ни экскурсоводов. Шла всё время в сторонке, почти не ела.

Вдруг я поняла, мы мешаем ей. Мешаем громкими объяснениями того, что известно ей и без нас, — аттик, портик, ампир, барокко, мешаем тем, что двигаемся, шумим — отвлекаем.

— Иди одна, — шепнула я ей однажды.

Она улыбнулась мне. И пошла.

Сначала пошла, потом побежала.

* * *

В тот вечер мы смотрели «Горе от ума». Даша пришла после третьего звонка. Чуть запыхавшаяся, она, перешагивая через ноги, продвигалась к своему месту. Добравшись до него, оглядела наши два ряда, улыбнулась, кивнула нам и откинулась на спинку кресла. Видимо, впервые после Торопы ощутила, что не одна, и это неожиданно отозвалось в ней радостью.

* * *

Медленно раздвинулся занавес.

«Светает… Ах, как скоро ночь минула».

Какие знакомые летучие слова! Это праздник: вместе с ребятами вот так запросто попасть в девятнадцатый век, к Грибоедову. Следить за ленивыми движениями Софьи, за лукавостью Лизаньки, войти в фамусовский дом, постараться понять, о чём драл Грибоедов, когда писал свою комедию. Было ли ему весело? На нас, как когда-то на Грибоедова, обрушилось то, что есть реальная жизнь, распоряжающаяся нами.

Почему-то Даше оставили место рядом с Глебом.

* * *

Что ещё тебе надо? Тебе надо, чтобы хорошо было ему. Ему хорошо — с другой стороны сидит Шура. А ты не обращай внимания на него, расслабься. Тебе хорошо оттого, что ты вот уже второе действие сидишь рядом с ним.

Краем глаза Даша видит, что Глеб тоже подался к сцене и почти касается блестящей лысины впереди сидящего человека. У Глеба огнём горит ухо и край щеки. Глеб любит Шуру. Даша не обижается на него. Разве он виноват? Разве она виновата в том, что не любит Костю?

Ещё мгновение, одно мгновение она смотрит на такой знакомый, до каждой веснушки, профиль. И в это мгновение Глеб поворачивается к ней. К ней, а не к Шурке! Глеб смотрит на неё. Даша откинулась на спинку кресла.

Ошибка. Сослепу померещилось. Открыла глаза. Сцена шла пятнами.

Показалось.

Смотрел.

Шура подалась к сцене.

Даша тоже стала смотреть на сцену.

Вспотели ладони. Почему так стыдно? В чём она виновата? Она предала Шурку. И должна уйти, исчезнуть. Должна?! Она не хочет. Она хочет, чтобы всегда было так полно, так горячо, так остро, как сейчас.

На сцене Чацкий закричал: «Карету мне, карету!»

Даша засмеялась. И испугалась: уйти, немедленно уйти.

Нет.

* * *

Мы гурьбой идём домой. На нас сыплется белый снег.