Песок под ногами

— Да хватит вам, — кричал Олег. — Сколько можно выяснять отношения? И так всё ясно.

— Люди вы или нет? — кричал Фёдор.

— Снег идёт, — кричала Ирина. — Белый какой снег! — кричала Ирина.

В нас летели снежки.

В самом деле снег. Я подняла лицо к небу. Снег был очень светлый, очень живой — он обновил, оживил эту улицу.

— Чего же ты хочешь, Генка? Серости в своей конуре? — Костя — лохматый в огромной меховой шапке.

— Можно пожертвовать собственным спокойствием, благополучием, — Глеб снова сиял и не умел скрыть этого, — даже мировоззрением для того, чтобы понять самого близкого человека, для того, чтобы быть с ним. — Глеб говорил громко, свободно и смотрел на Дашу. В глазах Шуры застыл ужас. — А нормальная и ненормальная психика — это скорее врождённое. Мне кажется, серость — патология.

Даша тоже смотрела на Глеба и прижимала к животу снежки. Они летели к ней со всех сторон. Она не увёртывалась от них и свои не кидала в ответ. Снежки летели и летели. Оставляли белые медали на пальто.

— Ты не мучайся, не умствуй! — говорю наконец. — Я тоже первый раз живу и, как и ты, ничего не знаю. Но твёрдо верю: не обособленный мир человек.

Даша закивала мне — из её волос посыпался снег.

— Не нужно бояться людей. И любви не нужно бояться. — Я вспомнила, как Геннадий исковеркал стихи Фёдора к Даше, как сегодня подставил подножку Олегу. «Досье на каждого» вспомнила я. — Только нельзя делать людям больно, понимаешь? Нельзя строить свою жизнь на чужой беде. — Я прикусила язык. Даша, роняя снежки, побежала к училищу.

— Даша! — закричала я, холодея. — Даша! — Хотела бежать за ней, но двинуться с места не могла и только звала: — Даша!

Господи! Что же я наделала? Я же не о ней, не о ней! За помощью обернулась к Глебу. Глеб смотрел вслед Даше маленьким мальчиком, которого первый раз посадили на качели и сильно раскачали.

— Даша! — закричала я снова.

Летели вокруг снежки, смех, шутки. Падал белый снег.

— Даша! — Наконец я пошла к училищу. — Даша! Господи!

За мной шёл Глеб.

На тротуаре, привалившись к резной ограде училища, сидел человек в шляпе. Над ним молча стояли Даша и Костя.

— Даша! — Я подошла к ней, она отступила за Костю.

— Пьяный, — услышала я скучный голос Глеба. — Терпеть не могу пьяных.

Из-за моей спины к незнакомцу шагнул Олег, склонился:

— Трезвый!

Человек сидел как-то странно, завалившись набок. Даша опустилась перед ним на корточки.

— Мёртвый! — испуганно сказала она. Взяла из-за ограды снег, осторожно потёрла им лицо — человек не шевельнулся. — Мёртвый, — повторила потерянно.

Я расстегнула пуговицы пальто, прижалась ухом к грубому свитеру — глухо ударилось в меня его сердце.

— Жив.

Мы перенесли его в училище, осторожно сняли с него пальто, уложили на Федину раскладушку (она стояла в сумеречном углу огромного физкультурного зала, где мы жили), дали понюхать нашатырный спирт, вызвали врача, сделали горчичник на сердце.

Человек долго пытался разомкнуть слипшиеся ресницы, наконец приоткрылись голубоватые плёнки. Он продолжал спать, как птица, — с открытыми глазами.

— Мама, я тебя спасу, — скорее догадались мы, чем услышали. — Я привёл врача.

Ему было лет сорок, не больше, и всё равно странно из его уст прозвучало это «мама»!..

Он слегка вздрогнул, когда врач сделал ему укол.

— Где здесь телефон? Необходима госпитализация. Инфаркт. Имя, фамилия больного? — сухо спросил молоденький рыжеволосый и рыжебровый врач.

Мы молчали.

— Имя, фамилия? — повторил врач.

— Как вас зовут? — склонилась я над больным.

Он был в забытьи.

В кармане пальто мы нашли пропуск на завод. В нём значилось: инженер-технолог Егор Васильевич Стронов. Ещё посыпались фотографии: ребёнок в матроске, девушка, совсем молоденькая, с грудным ребёнком на руках, ещё ребёнок — в колготках, ещё женщина, нет, та же девушка, только чуть старше — высоко надо лбом пышные волосы.

Врач ушёл звонить в больницу.

Когда я вновь взглянула на больного, глаза его были открыты.

— Где я? — тихо спросил он.

Ребята молчали, как и я, не зная, чем можно помочь ему. А он увидел в моих руках фотографии, снова закрыл глаза, а когда открыл, белки их были в мелких красных чёрточках.

— Тридцать лет не был в этом районе. — Он по очереди смотрел на нас. — Спасибо вам. Это моя мать. Это брат — на руках. Это я.

Мы молчали. Я не могла избавиться от ощущения, что он сейчас умрёт: его глазницы были черны и глубоки, кожа пепельна.

— Вот здесь, на этой улице, и её и брата снарядом, в блокаду… Я на минуту отошёл от них — лепил снежки. Потом искал врача, я так долго искал врача.

Я почувствовала себя связанной с этим чужим мне человеком — войной, гибелью близких, снегом, болью…

— А это мой сын!

Сын был совсем не похож на мальчика в матроске, он был круглолицый и сытый.

Вошли санитары.

— Позвоните, пожалуйста, Люсе, жене, — сказал он, когда его понесли к выходу. — Очень прошу Двадцать три восемнадцать семьдесят два.

Я кивнула, вложила в его руки фотографии и пропуск.

— Из больницы позвонят, — строго сказал врач.

23-18-72… 23-18-72… Телефон помню до сих пор.