Л ю б у н я. Как была революция, крестный, все пили воду и зубами стучали. Одна я вот так стояла и всю революцию, как «страсти», выстояла. Только вот тут
К у м. И даже начраймил сказал мне, ну-ну… Нет, говорит, у Советской власти такого закона, который бы запрещал бежать из дому, тем паче, говорит, не малолетнему нашему куму.
Т а р а с о в н а, д о ч е р и, с о с е д и. Кум! Что же теперь делать?
— Крестный, помогите!
— Такая драма, такая драма!
К у м. Спокойно!.. Вот теперь вы вполне поняли, почему болит живот, нервы и буквально все на свете. Басов позвали?
Л ю б у н я. Сказали — сейчас.
К у м. Слушайте же еще раз!.. Спокойно — то есть не плакать, а тем паче в обморок не падать до тех пор, пока я не скажу, — это раз…
С о с е д и. Слушайте, слушайте!
К у м. Канарейку сюда! Ближе к столу!.. Вот так… Зажгите лампадку.
Тарасовна, дочери. Разобьет, кум!
— Папенька уже не верит в лампадку.
К у м. А я говорю — зажгите! Ладан есть?
Т а р а с о в н а. Есть… Вот там, достань, дочка, вот там, на божнице!..
К у м. Накадите, чтоб ему на нервы ударило. Нужды нет, что сегодня он против религии. Двадцать семь лет человек любил канареек, чтобы ладаном пахло, церковным пением упивался — и чтобы все это для него прошло бесследно? Это — два…
С о с е д и
— И верно так!
К у м. Вот что, — какую курицу больше всего любил кум?
Т а р а с о в н а. Желтоватую с золотым хохолком.
К у м. Убейте желтоватую!
Т а р а с о в н а. Да что вы, кум! Такую курицу!..
К у м. Убейте, говорю! И пусть прибежит которая-нибудь из дочек… Ну хоть ты, Любуня!.. Нет, ты будешь играть на фисгармонии… Ты, Веруня!.. Прибеги с курицей и кричи, что будто сосед Тухля убил курицу палкой по голове…
Т а р а с о в н а. Ведь это такая курица — цены ей нет!
К у м. Вот то-то и оно! Убейте колышком, чтобы глаз выскочил, чтоб растревожился он!.. Может, бог даст, начнет судиться за курицу, как когда-то до войны судился три года за петуха…
С о с е д и. А и правда — разумный способ… Беги, которая-нибудь.
Т а р а с о в н а. Верочка, беги!
В с е
К у м. Это — только три… Четыре, спокойно, — шел это я и на природу любовался… И знаете, что я заметил?
— Слы-лы-лы-шал, что…
— Бегут Малахий Минович?
К у м. Не так было бы тяжело, если бы он умер добровольно, хоть сегодня. Сорок семь лет, вы подумайте, семья, честь-честью, и вдруг на тебе — бежит…
Т е н о р и б а с
— Куда, интересно, бежит?
К у м. Иду, говорит, кум. Куда, спрашиваю? После, мол, откроюсь.
Т е н о р и б а с. Чу-чу-чудно́!
— Чудно́!
К у м. Заболело, защемило сердце, словно крапивой он меня ударил. Всю жизнь дружили, так сказать, в сердце один у другого ночевали, и вот тебе на! — Замкнулся, умолк, темными мыслями укрылся, и вот тебе на! — бежит, и вот тебе на! — сегодня бежит.
Т е н о р. А не-не-не лучше н-на н-него подействует ра-ра…
К у м. Нет, нет! Только «Милость мира» Дехтерева! «Милость мира» больше всего ему нравилась. Бывало, ловим рыбу, а он «Милость мира» тихонько напевает. Сам говорил, умиляюсь, мол, и виденья божественные вижу, как услышу этот напев…
С т а р ш а я
— Далеко?
— К воротам подходят.
— Кум! Как же теперь?
— Можно начинать?
— Да — соль-ми-до!
— Спокойно! Я тогда знак дам… Курицу-то убейте! Кадильницу вынесите!
К у м. Что же ты, кум, на пороге остановился? Не узнал, что ли? Ведь это друзья твои собрались, прослышав, что ты сегодня бежишь.
М а л а х и й
К у м. Это все равно — бежишь.