Пьета из Азии

Арви закурил. Раньше в кровати любимый не позволял себе ничего такого.

— Ты изменился…что с тобой? Ты…ты…стал что-то употреблять? — Олива запахнула тёплый халат. Квартира была холодная, плохо отапливаемая, дешёвенькая.

— Нет, Олива, просто я выпил пива.

— У тебя что-то произошло?

— Уволили…

Олива промолчала. Она понимала: если спрашивать за что, то будет глупо. В Финляндии любого могут выставить за дверь просто так без объяснений. Это капитализм, детка.

— Знаешь, Олива, ты первая женщина, которая не стала спрашивать — отчего, как, почему! За это я тебя обожаю. Мать разразилась тирадой, что я неудачник. Сестра сказала: ты всегда был рохлей. А ты просто обняла меня и дала то, что у тебя есть. Уют. Тепло. Тело. И больше у тебя нет ничего. Ты такая же не богатая, как и я. Хотя вкалываешь сутками в этой проклятой больнице.

Олива поднялась с кровати. Открыла холодильник, там стояло вино, был сыр и старые помидоры. «Ага…можно пожарить хлеб и сделать для Арви коктейль…он всё равно голоден, наверно! А-то, что помидоры слегка заветрили, то можно их просто полить маслом…и потушить с чесноком…»

— Сейчас приготовлю ужин.

Арви жевал молча. Он словно не замечал, что ел. Олива от вина отказалась, сославшись, что завтра рано вставать.

Они ещё долго целовались, валялись на полу, что-то шептали, покрывали друг друга нежным чмоканьем, говорили комплименты. Словно не было никакой ссоры. Измен. Боли. Были просто два человека, которые лежали нагими и беззащитными. Когда Олива заснула, прислонившись к Арви, то увидела снова кардиограмму Гунько, по которой, как на табло, пробегая, светились жуткие фразы: «Их тоже расстреляли. А они любили друг друга. Их имена Оля и Андрей!»

— Лучше бы этот старикан не выжил после инфаркта…

— Лучше бы он покаялся…

— Лучше бы отдал всё нажитое…всё украденное…всё-всё.

— Лучше бы сам себя сдал…

— Лучше бы пошёл сам под расстрел.

Но нацисты хотят жить. Долго. До ста лет. И носить в себе страшную зверскую тайну: Я упырь!

4

— Не помню, кажется, Муилович говорил о картинной галерее, вроде бы у него там какая-то договорённость имеется? — Угольников сжал ладонь в кулак.

— Скорее всего, это Художественный музей Атенеум. В Южном округе, Клууви, на Железнодорожной площади, дом два, — Илона достала из сумочки карту. — Это вот тут.

— Вряд ли там принимают этюды, — его лицо на время путешествия немного осунулось. Поблёкло. Хотелось чего-то лёгкого. Ненавязчивой любовной интриги. Но Илона была всерьёз озабочена делами. Она вроде бы притягивала к себе Угольникова и в тоже время медлила, раздумывая. «Ну, Илона, не будь такой тяжёлой…пора уже…лёгкий курортный романчик никому ещё не повредил!» — Алексей снова приобнял женщину за талию.

— Если не примут, то дадут совет, куда пристроить всё это! Кстати, неплохие вещи. — Илона не отстранилась, не мотнула головой, но её глаза чуть потемнели, зрачок округлился, а смородиновая роговица слегка затуманилась. «Как дама с собачкой У Чехова — хочу, но не могу решиться…»

— Едем?

— Едем!

Самое интересное, что этюды приняли на экспертизу.

И пообещали рассмотреть предложение. А дело было так: в музее сидела переводчица с финского на русский, такая милая, приветливая дама. Полная, с короткой стрижкой и смешными худыми почти птичьими ногами. Она дала свой личный номер телефона, обещала проследить за процессом. И, лишь прощаясь, назвала своё имя — Вето.

— Это значит, Света? Вита? Вера? — попытался уточнить Угольников.

— Нет. Вето. Я откликаюсь лишь на этот звук. На финский манер. — Птичьи ножки мелко зацокали по каменному полу. — Я позвоню вам…

Ветер. Ветер. На всём белом свете. Ветер. Ветер. Его не унять никому!

Оба одновременно решили, что успеют посетить ещё больницу, куда увезли упыря Гунько с инфарктом. И оба одновременно подумали, что лучше будет встретиться в их родном городе. И никуда не спешить. Что всё-всё, что начинается, должно пройти свои этапы от конфетно-букетного периода до глубокой страсти. И оба мягко друг на друга посмотрели. Угольникову показалось, что он умеет читать эти смородиновые, вишнёвые знаки миловидной женщины — очень начитанной и роскошно располагающей к себе. Как друг. Человек. Личность. И Угольников стал смотреть на Илону словно бережнее. Как на красивую хрустальную вазу. На редкий экземпляр.

Когда Олива увидела двух русских, входящих в вестибюль больницы, она сразу поняла: они хотят осведомиться о здоровье Микулы-Ярослава Гунько. Они не были родственниками. Но они были русскими. И они хотели знать правду. Ту истину, которую случайно узнала сама Олива. И ей стало страшно. Холодный пот выступил на лбу. Ещё только этого не хватало. Сегодня Оливе не хотелось никаких треволнений. Именно сегодня. Вот если бы эти русские пришли два дня тому назад. Неделю. Месяц. Когда Олива не хотела жить. Она бы всё рассказала этим русским. Как на духу. Выложила бы любую информацию. Кто вас интересует? Кто? Этот упырь? Нате! Держите — вот кардиограмма. Читайте! Плачьте! Орите! Рвите волосы на себе. Берите бомбу и стреляйте. Хоп! И нет Гунько!