Петер Каменцинд. Под колесом. Гертруда. Росхальде

Потом Верагут полчаса просидел у постели Пьера, который лежал спокойно и лишь временами, точно от боли, хватался за лоб. С тревожной любовью он смотрел на узкий рот, казавшийся вялым и больным, на красивый чистый лоб, где сейчас залегла между бровей маленькая вертикальная складка, болезненная, но по-детски мягкая и подвижная складка, которая исчезнет без следа, когда Пьер поправится. А он непременно должен поправиться – хотя тогда будет вдвое больнее уехать и покинуть его. Мальчик должен расти дальше в своей тонкой и светлой мальчишеской красоте и, словно цветок, дышать солнцем, пусть даже он, отец, никогда больше не увидит его и распростится с ним навсегда. Он должен поправиться, должен стать красивым радостным человеком, в котором будет жить самое нежное и чистое от натуры его отца.

Пока он сидел у постели ребенка, в нем забрезжила догадка, сколько горечи еще предстоит изведать, прежде чем все это останется позади. Губы его дрожали, сердце защищалось от острого жала, но в глубине, под всем страданием и страхом, он чувствовал в себе твердую, неколебимую решимость. Вот так и надо, ни боль, ни любовь ее уже не пошатнут. Однако ему надлежало еще пережить это последнее время, не уходя от страданий, он был готов испить свою чашу до дна, поскольку безошибочно чуял, что путь к жизни лежит для него только через эти темные врата. Если он сейчас смалодушничает, если сбежит, ограждая себя от боли, то никогда не выберется из болотного ила и отравы в ту чистую священную свободу, к которой так стремился и ради которой был согласен на любые муки.

Что ж, прежде всего нужно поговорить с доктором. Он встал, ласково кивнул Пьеру и вышел. Мелькнула мысль, не попросить ли Альбера отвезти его к доктору, и он направился к нему в комнату, впервые за все лето. Энергично постучал в дверь.

– Войдите!

Альбер читал, сидя у окна. Поспешно вскочил и с удивлением шагнул навстречу отцу.

– У меня есть к тебе маленькая просьба, Альбер. Ты не мог бы побыстрее отвезти меня в экипаже в город? Можешь? Замечательно. Тогда будь добр, помоги запрячь лошадей, дело спешное. Сигарету?

– Да, спасибо. А теперь пойду к лошадям.

Скоро оба сидели в экипаже, Альбер на козлах правил упряжкой, и в городе Верагут, попросив остановить на углу одной из улиц, на прощание похвалил его:

– Большое спасибо. Ты сделал успехи и очень хорошо управляешься с лошадьми. А теперь до свидания, я вернусь пешком.

Он быстро зашагал по солнечной стороне. Доктор жил в тихом фешенебельном районе, и в эту пору дня тамошние улицы были почти безлюдны. Поливальная повозка сонно катила по мостовой, двое маленьких мальчишек бежали за ней, подставляли ладошки под тонкие струйки и со смехом обрызгивали друг другу разгоряченные мордашки. Из открытого окна в нижнем этаже доносились скучливые звуки фортепиано, кто-то уныло упражнялся. Верагут всегда питал глубокую неприязнь к безлюдным городским улицам, тем паче летом, они напоминали ему о юности, когда он жил на таких улицах в дешевых скучных комнатах, где на лестнице пахло кофе и кухней, а окна выходили на мансарды, стойки для выбивания ковров и некрасивые, до смешного маленькие палисадники.

В передней меж больших картин в золотых рамах и больших ковров его встретил легкий медицинский запах, молодая девушка с длинном белоснежном сестринском фартуке взяла у него визитную карточку. Сначала она провела художника в приемную, где, разглядывая журналы, тихо и печально сидели в плюшевых креслах несколько женщин и молодой мужчина, а затем, по его просьбе, проводила его в другую комнату, где большими шнурованными пачками во множестве лежали годовые комплекты медицинского журнала, и не успел он толком там осмотреться, как девушка вернулась и пригласила его к доктору.

И теперь Верагут сидел в большом кожаном кресле средь ослепительной чистоты и целесообразности, а напротив за письменным столом сидел врач, маленький и строгий; в высоком кабинете царила тишина, только небольшие блестящие настольные часы из стекла и латуни звонко и ровно тикали.

– Н-да, ваш мальчик мне не очень нравится, дорогой маэстро. Вы не замечали в нем уже некоторое время странностей, я имею в виду, головных болей, усталости, нежелания играть и прочего?.. Только в самое последнее время? И давно ли он так чувствителен? К шуму и яркому свету? К запахам?.. Вот как? Он терпеть не может запах красок в мастерской! Да, все верно, одно к одному.

Он задавал множество вопросов, и Верагут отвечал как бы в легком дурмане, с ощущением боязливого внимания и тайного восхищения мягко-вежливой, безупречно точной манерой речи.

Затем расспросы замедлились, и в конце концов повисла долгая пауза, тишина облаком витала в комнате, нарушаемая только звонким тиканьем кокетливых часов.

Верагут утер потный лоб. Он чувствовал, что настало время узнать правду, а поскольку врач сидел как каменный и молчал, его парализовал болезненный страх. Он покрутил головой, словно воротничок рубашки душил его, и наконец выдавил:

– Все скверно?

Доктор поднял голову посмотрел на него. Лицо желтое, усталое, взгляд блеклый.