Петер Каменцинд. Под колесом. Гертруда. Росхальде

Напоследок Верагут открыл альбом и долго разглядывал множество сделанных на холме набросков. Ни один не удовлетворял его до конца, и завтра он хотел попробовать другой, более широкий фрагмент, а если картина и тогда не сложится, будет писать этюды, пока не получится как задумано. Завтра он, во всяком случае, поработает со всем тщанием, а дальше посмотрим. И эта работа станет его прощанием с Росхальде; бесспорно, это самый проникновенный и прекрасный пейзаж во всей округе, и он надеялся, что не напрасно приберегал его на потом. Тут бойкого эскиза мало, надо сделать настоящую картину, тонкую, взвешенную, продуманную. Для быстрых, лихих зарисовок на природе, с их трудностями, поражениями и победами, хватит времени в тропиках.

Лег Верагут рано и крепко спал, пока Роберт не разбудил его. Поеживаясь от бодрящей утренней прохлады, он мигом вскочил с постели, выпил стоя чашку кофе и заторопил камердинера, которому велел нести холст, складной стул и ящик с красками. Вскоре оба вышли из дома и направились в еще по-утреннему блеклые луга, художник впереди, Роберт следом за ним. Прежде Верагут хотел было спросить на кухне, спокойно ли спал Пьер. Но большой дом был еще на замке, все спали.

Госпожа Адель допоздна сидела подле малыша, так как его как будто бы немного лихорадило. Она слушала тихий невнятный лепет ребенка, щупала пульс, поправляла постель. А когда пожелала ему доброй ночи и поцеловала, он открыл глаза и посмотрел ей в лицо, но ничего не ответил. Ночь прошла спокойно.

Утром, когда она пришла, Пьер не спал. Завтракать он не желал, однако попросил книжку с картинками. Мать сама сходила за книжкой. Подложила Пьеру под голову вторую подушку, раздвинула шторы на окне и дала ему книжку, открыв картинку с большим, лучистым золотисто-желтым солнцем, которая ему особенно нравилась.

Он поднес книжку к лицу, яркий веселый утренний свет упал на страницу. Но тотчас по нежному лицу мальчика пробежала темная тень боли, разочарования и недовольства.

– Фу, больно же! – страдальчески воскликнул он и опустил книжку.

Мать подхватила ее, снова поднесла к его глазам.

– Это ведь твое любимое солнышко, – успокаивая, сказала она.

Он закрыл глаза ладонями.

– Нет, забери ее. Оно такое противно-желтое!

Со вздохом мать забрала книгу. Бог весть, что такое с ребенком! Ей, конечно, знакомы иные его сантименты и капризы, но такого до сих пор не бывало.

– Знаешь что, – ласково сказала она, – сейчас я принесу тебе замечательного горячего чайку, ты сам положишь туда сахару и закусишь вкусным сухариком.

– Не хочу!

– А ты попробуй! Тебе пойдет на пользу, вот увидишь.

Он страдальчески, со злостью смотрел на нее:

– Но я же не хочу!

Она вышла и долго не возвращалась. Мальчик щурился на свет, который казался слишком ярким и причинял боль. Он отвернулся. Неужели для него больше нет ни утешения, ни хоть чуточки удовольствия, ни маленькой радости? С плаксивым упрямством он уткнулся лицом в подушку и сердито прикусил мягкое, пресное на вкус полотно. Словно вернулся в самое раннее детство. Когда его совсем маленького укладывали в постель, а сон никак не приходил, он кусал подушку и равномерно ее жевал, пока не уставал и не засыпал. Этим он сейчас и занялся, медленно погружаясь в тихое забытье, приятное и покойное.

Через час снова пришла мать. Склонилась к нему и сказала:

– Ну что, Пьер снова будет послушным мальчиком? Давеча ты вел себя очень дурно, и маменька расстроилась.

Она прибегла к сильному средству, которое в другое время действовало почти безотказно, но сейчас произнесла эти слова с опаской: вдруг он примет их слишком близко к сердцу и расплачется. Но Пьер будто вовсе не обратил внимания на ее слова, и она довольно строго спросила:

– Ты ведь знаешь, что давеча вел себя невоспитанно?

В ответ он едва ли не насмешливо скривил губы и равнодушно посмотрел на нее.

Вслед за тем пришел доктор.

– Его опять тошнило? Нет? Отлично. А ночь прошла спокойно? Что он ел на завтрак?

Когда он усадил Пьера и повернул лицом к окну, тот снова вздрогнул, словно от боли, и закрыл глаза. Доктор пристально всматривался в это странно сильное выражение протеста и пытки на детском лице.

– Он и на шумы так чутко реагирует? – шепотом спросил он у госпожи Адели.

– Да, – тихо ответила она, – на фортепиано вообще нельзя играть, он просто приходит в отчаяние.

Врач кивнул и до половины задернул штору. Потом поднял мальчика из постели, прослушал сердце и маленьким молоточком постучал по суставам чуть ниже колен.

– Все-все, – ласково сказал он, – теперь мы оставим тебя в покое, малыш.

Он опять осторожно уложил Пьера, взял за руку и с улыбкой кивнул.

– Нельзя ли мне зайти к вам на минутку? – тоном кавалера осведомился он у госпожи Верагут, и она провела его в свои комнаты.