Петербургская поэма. Избранные стихотворения

Словно шлейф
свинцовый,
волочится за мной
предательство друга
и женщины
пройденной
подлость.
Летит мне навстречу
крылатая
звонкая
ругань,
пронзает
насквозь,
как пуля
пронзает
брюшную
горячую
полость.
«Проникающее ранение…» —
усмехаясь,
констатируют
врачи,
а может, не врачи это вовсе,
а белые демоны злости?
Один из них говорит:
«Пожалуйста, не ворчи,
Давай-ка, мой друг,
лучше
перекинемся
в кости…»
Что ж, можно и в кости,
или, как это называют на
     Востоке,
в «шешбеш»
(да мало ли что
вообще
говорят
на Востоке?).
Присутствие
предательства
и подлости
в ауре тонкой моей
образует
зияющую
брешь,
которую
вряд ли
законопатят
прыткие
горькие
строки…

Здесь

Попробуй-ка боль
      напиши на холсте.
Но чувства не те
      и краски не те;
А может, и холст
     далеко не тот,
И кисть засохла,
    и красок нет.
Увы, не выйдет сегодня портрет,
И это лучшая из тех острот,
    которыми полон безумный край.
А может, здесь обретается рай?
Во всяком случае, точно не ад;
 Здесь бедный Иов обут и одет.
 …Но черт возьми!
         не выходит портрет,
 И красной краской
         написан закат.

«От отечества…»

И дым отечества…

А. Грибоедов

От отечества
остался только дым и один,
да и отчество тоже
изъято отечеством.
И, как резвая стрелка секундная
мечется,
я кручусь в жерновах
ненавистных годин.

Мне спасенье – дорога,

усталость – тюрьма,
если сдамся, сотрут меня
тотчас, бестрепетно,
как в суровое время
повсеместного рэкета,
как жестокость,
которая сводит с ума.

Я упрямый.

Я стал, как сказанье, седым,
но влечет меня вдаль
с неизвестною силой.
Не смирюсь никогда
с повседневностью стылой,
неприятен мне приторный
отечества дым.

В городском парке

Я стоял под кроной
огромного дерева.
На витиеватых ветвях,
словно нотные знаки,
резвились
поющие птицы —
я не видел их лиц, —
только слышал
прозрачные трели,
переклик,
пересвист,
перепевы,
резные рулады.
Птичий грай,
как поток,
погружал меня
в мир безымянный,
где слова исчезают,
остается
щемящее
чувство,
словно купол прозрачный,
закрывающий
ужас пространства,
избавляющий
от недуга
незатейливых
песен,
что, подобно помехам,
засоряют
эфирные волны.
Разве может
сравниться
фальшивое
это звучанье
с безыскусным,
тревожным,
серебристым,
волшебным
птичьем
пеньем?

«Надо мною, в высях…»

Надо мною, в высях —
звездное вече,
заседает синклит
небесных светил.
Возвращаюсь с работы.
Задумчивый вечер
всю дорогу
в лицо мне светил:

будто знал

сокровенную тайну,
проныра,
будто знал,
что сегодня
сжигаю мосты.
Ни вершины Эльбруса,
ни вершины Памира
не сравнятся
с тоской
ледяной
высоты.

Обжигающий космос.

Безнадежные дали.
Беспощадного времени
железная прыть.
…Что там пьяные ангелы
мне бормотали
и какую мне
истину
хотели
открыть?

В автобусе