Петербургские апокрифы

Помещавшийся в купе с Мишей купеческий сынок еще спал; вчера он пришел к себе очень поздно.

Белокурый, розовый, с голубыми жилками на висках, с маленькими усиками, он похрапывал, улыбаясь во сне чему-то. Наконец он проснулся и лениво открыл глаза.

— Вы уже поднялись, — томным голосом заговорил он и, вспоминая что-то, громко засмеялся.

— Здорово вчера вышло, это здесь, знаете, очень удобно, только перемигнуться с кондуктором. Сейчас служебное вам отделение. Девочка хоть из простеньких попалась, горняшка тут при буфете, но свеженькая и миленькая, прелесть!

Вскочив с дивана, веселый, сильный, смеющийся, он делал гимнастику. Миша смотрел, и какая-то печаль овладевала им.

— Главное, — болтал студент, — мамаша-то в дураках осталась. Она нарочно и потащилась-то, чтобы на веревочке меня водить, а я в первый же вечер ей и поднес. Мамаша ведь антик у нас. Родилась в Малом Свином переулке в Замоскворечье и там же, через дом, замуж вышла. Так лет сорок из своего переулка и не выезжала. А в прошлом году в Петербург неизвестно для чего выкатилась. Старший брат мой в гусарах, так он взял ей в шутку написал, остановись, дескать, в «Ницце», — это, знаете, весьма шикарная, но малоприличная гостиница, в которой больше полусуток вряд ли кто живал и номера сдаются по часам, — а обедать будем к «Донону»^{56} ездить. Она с двумя девицами приехала, да ведь месяц так в «Ницце» и жила, ничего не знала, пока папаша не приехал и не задал нам всем головомойку. Проклясть хотел. Вот теперь вздумала в Париж тащиться, за мной приглядывать. Ну, да мне все равно. Сейчас же себе отдельную комнату заведу, ведь наши в десять часов спать укладываются. Только они меня и видели.

Студент занялся тщательно своим туалетом и ногтями, не прерывая веселой болтовни. Он рассказывал и о себе, и о других, мало стесняясь выражениями, анекдоты двусмысленного характера. Только женщины являлись темой его рассказов. Он был еще очень молод и как бы гордился своими похождениями, многое, видимо, привирая.

Мише он стал невыносимо противен, хотя любопытство его разжигали эти фантастически-преувеличенные рассказы. Наконец, повозившись с галстухом, студент окончил свой туалет, и они пошли в вагон-ресторан пить кофе. Все общество уже собралось там.

Так празднично, нарядно выглядел этот вагон с зеркальными широкими окнами, в которые яркое уже весеннее солнце врывалось.

Миша, молча со всеми поздоровавшись, принялся за свое кофе. Он не мог отвлечь мыслей и взглядов от студента, который уселся против него и весело шутил с сестрами, смеясь громким, каким-то детским смехом, был почтительно услужлив со старушками, дружественно фамильярен с ним и такой розовый, веселый, миловидный, казался славным, милым мальчиком, ничуть не похожим на героя всех тех грязных историй, которые еще звучали у Миши в ушах.

Прошла, подавая что-то, горничная — чистенькая, в кокетливой наколке, но еще совсем девочка, с кукольно-хорошеньким личиком. Миша заметил, как весело переглянулась она со студентом, и понял, что это именно и есть героиня вчерашнего приключения.

Мысль о том, что все это так просто, до ужасного просто, поразила Мишу. Он не мог оторвать глаз от девушки, будто желая заметить какие-нибудь следы вчерашнего, но она была очень занята своим делом, проворна, услужлива и почему-то напоминала Мише Дашу.

«Вот и ее бы он не пропустил, а потом бы хвастался», — подумал Миша, глядя на студента, и непонятная не то злоба, не то отвращение, а может быть, и отвратительная, постыдная зависть к веселой наглости того росла в нем.

— Что, вы тоже на мою заглядываетесь. Правда, душка? Хотите сосватаю? — нагнувшись через стол, прошептал студент, с той же улыбкой, с какой сейчас почтительно шутил он с словоохотливой генеральшей.

Миша ничего не ответил, отвернувшись к окну. Особенно почему-то поразило Мишу сходство горничной с Дашей, и воображение рисовало ему отвратительные, соблазнительные картины. Он старался овладеть собой, думать о чем-либо ином, но не мог. Против воли — на кого бы он ни взглянул, на маменьку, густо накрашенную, с трясущимися, выпиравшими грудями, на красивого благообразного батюшку, на пухлых девочек, схожих лицом с братом-студентом, всех их сейчас же Миша представлял в каких-то непристойных положениях, и у него кружилась голова, и муть подступала к горлу.

Вероятно, это стало слишком заметно, потому что все стали осведомляться о его здоровье, а батюшка высказал мнение, что это оттого, что он сидит спиной к ходу поезда; он посоветовал Мише пойти лечь, и тот был рад уйти в свое купе.