Петербургские апокрифы

Юлия Михайловна нисколько не удивилась и не взволновалась этим словам.

— Надо было подумать об этом раньше; это, наконец, скучно, то надо, то не надо, — с досадой, но очень сдержанно, произнесла она.

Миша не ожидал такого пренебрежительного спокойствия к своим словам, которые он считал решительными. Он сам казался смущенным.

Юлия Михайловна молча ела. Отодвинув тарелку, она сказала:

— Налей вина, пожалуйста. Да почему же ты ничего не кушаешь? — и, посмотрев на Мишу, она вдруг ласково улыбнулась.

— Бедный мой, бедный, и зачем ты мучаешь себя. Не надо, — и она дотронулась нежно до его руки, и он вздрогнул от этого неожиданного прикосновения.

— Не надо, милый, бедный мой мальчик, так мучить себя, а меня… обо мне не думай. Вот ты думал, что оскорбишь меня, но после Петербурга я будто ничего не чувствую. Последние слова Ксенофонта были: «Ты мертвая» — может, это неправда. Я ни во что больше не верю, ничего не жду, не желаю. А ты не мучайся. Нужно нам будет разъехаться, так и разъедемся, значит, и вправду мы оба умерли, а до Вены нам путь все равно один, оттуда я, может быть, поеду в Швейцарию, я уж об этом думала, так как знала, что ты мне скажешь, чем утешишь. А пока будем простыми попутчиками,^{57} и не нужно ничего решать. Ну, выпьем же, уж не знаю только за что. За веселый путь до Вены, а дальше все равно.

Она сама разлила светлое пенящееся вино и слабо звякнула сдвинутые бокалы.

Оркестр играл что-то из «Гейши».^{58} Паны с изысканной вежливостью наклонялись к строгим своим дамам.

Миша как сквозь сон слышал эти странные, такие неожиданные слова Агатовой.

V

Все занимало Мишу после границы, которую проехали рано утром, — и какие-то старомодные узенькие вагончики с тесными купе, и флегматичные кондуктора с огромными усами, важные и благосклонные.

Когда поезд тронулся, кондуктор, сначала запихавший всех в один вагон, стал предлагать за крону отдельное купе.

Юлия Михайловна, не спавшая всю ночь, захотела воспользоваться этим незаконным удобством. Кондуктор перенес их вещи и, что-то весело проболтав, ушел. Юлия Михайловна спустила шторы и легла на узенький диванчик. Миша вышел в коридор и сел на откидной стул у окна с книгой в руках.

Еще на вокзале в Варшаве Миша заметил, какое внимание привлекает Юлия Михайловна и он, ее спутник. Наверное, принимали их за молодоженов или за счастливых любовников. Сейчас, стоя в дверях соседнего купе, какой-то господин пристально разглядывал Мишу, а потом, понизив голос, сказал что-то своим товарищам.

Эти пошлые, тривиальные слова, которые, вероятно, произносились о них, не возмущали Мишу, а только страшной тоской наполняли. Будто жалел он, что не было правды в этих грубых словах, будто хотел он быть, вот как этот самодовольный с красным лицом поляк, как толстый кондуктор, улыбавшийся двусмысленно Мише, быть как все. Кроме того, после первого же вечера в Варшаве, он испытывал какое-то смущение перед Юлией Михайловной. Вдруг случилось так, что не он был властителем, как раньше, а она заставляла его исполнять то, что хотела.

Юлия Михайловна была с Мишей ласкова, но как-то равнодушна и чуть-чуть презрительна даже.

«Зачем, зачем все это?» — подумал почти вслух Миша и, встав, прошелся по коридорчику.

Мелькали совсем уж весенние грязные поля, дымились трубы фабрик на горизонте. Пейзаж неуютный и бледный.

Юлия Михайловна отказалась идти обедать, и Мише пришлось одному сидеть в вагоне-ресторане, досадливо не понимать, что спрашивали кельнеры, с отвращением глотать жиденький габер-суп.^{59}

Только за несколько минут до Вены вышла из купе Юлия Михайловна, тщательно одетая, в новой изящной шляпке, со спущенной вуалеткой, надушенная, какая-то свежая, бодрая и совсем далекая, незнакомая.

Так как Миша не знал немецкого языка, то отдавала распоряжения носильщику, извозчику и потом в отеле Юлия Михайловна. И от этого Миша еще больше чувствовал себя подчиненным чужой воле, беспомощным и слабым. Не без удивления всматривался он в Юлию Михайловну; не узнавал в этой энергично-заботливой, но какой-то отделенной посторонней даме той сломленной, ловящей каждый взгляд, которая там, в Москве, стояла перед ним на коленях и молила, как пощады, как милостыни, любви, которой не было для нее в сердце Мишином.

Так раздумывая, стоял Миша у окна маленькой, как-то особо по-венски чистой комнаты. Он так и не умылся, не привел себя в порядок, не видел даже шумной незнакомой улицы с бесчисленными автобусами, автомобилями, трамваями, пешеходами на широких тротуарах.

Юлия Михайловна вошла в комнату.

— Ну, есть, есть, и потом за покупками, надо торопиться. Я думаю, завтра утром мы уедем, чтобы не терять целого дня и вечером уже быть в Венеции, — она говорила весело, и оживление ее передавалось как-то Мише.

Они спустились в небольшой ресторанчик при отеле. Юлия Михайловна сняла перчатки, подняла вуалетку и ела с какой-то жадностью кровавый бифштекс.