Петербургские апокрифы

— Ты удивляешься? Не узнаешь меня? — спросила она, улыбаясь, поймав на себе Мишин взгляд. — Я сама не узнаю себя. Так весело, так хорошо жить. Больше я ничего не чувствую. И представь себе, мне как-то решительно стало все равно. Любишь ли ты меня, любит ли Ксенофонт. Право, я слишком много придавала этому значения.

В ее улыбке было что-то высокомерное и вызывающее. Будто она ждала возражений, но Миша промолчал. Он не оскорбился, он вдруг почувствовал небывалую легкость и любопытство, больше ничего.

Отодвинув тарелку и прихлебывая из высокой кружки золотое пиво, Юля Михайловна продолжала:

— Ксенофонт сказал бы, что я мертвая и радость моя — освобождение смерти. Ну и пусть. Я не хочу больше жизни, рабства и мучений. Кстати, я велела тебя записать в книге моим братом, моим младшим братом. Не правда ли, это будет всего удобнее? — И вдруг, переменив тон, она сказала с насмешливой нежностью. — Мой милый, маленький братик, я буду заботиться о тебе и никогда, никогда не буду мучить, маленького.

Она погладила Мишину руку.

Когда они проходили, из-за соседнего столика, где сидела шумная компания студентов, один высокий белокурый молодой человек поднял кружку, и Миша заметил, как Юлия Михайловна улыбнулась ему.

Будто в самом деле младшего брата, Юлия Михайловна усадила Мишу в карету и повезла по заранее намеченным магазинам.

Мише нравилось, как быстро и деловито выбирала Юлия Михайловна все нужные и ненужные вещи. Его совершенно покоряла ее энергия. Видимо, она до мелочей заранее обдумала Мишин туалет, так как, почти не спрашивая его совета, Юлия Михайловна с такой же решительностью, как себе купила серый шелковый костюм, несколько светлых блуз и две шляпки, так выбрала и для Миши тирольский дорожный костюм: пестренькую курточку, короткие брюки и чулки до колен. Потом накидку и зеленую бархатную шляпу.

Когда Миша, при помощи ловкого приказчика, переоделся в маленькой комнатке и вышел, с нежностью улыбнулась ему Юлия Михайловна, оглядывая его с головы до ног.

— Ну, вот, теперь ты совсем выглядишь странствующим инкогнито принцем, — сказала она.

Миша взглянул в большое зеркало и не узнал себя в этом непривычном странном наряде. Будто кого-то незнакомых видел он, худенького мальчика с бледным лицом и рядом женщину, лицо которой под вуалеткой было словно в тумане, только глаза ее блестели нежным блеском влюбленной.

— Ты слишком долго любуешься собой, мой маленький принц, — засмеялась Юлия Михайловна.

Когда они вышли из магазина, шел дождь. Блестели мокрые тротуары, незнакомая улица казалась неуютной, почти страшной; торопились пешеходы под зонтиками. Каждый из них точно знал, куда он идет. Извозчиков свободных не было, и наши путники довольно растерянно брели, не зная, что предпринять, кончать ли покупки или добираться до отеля.

Мише было холодно в его новом костюме, Юлия Михайловна сердилась.

— Ну, кликни же фурмана, вон на том углу стоит, не могу же все я да я! — говорила она раздраженно, и Миша чувствовал себя уже не загадочным принцем, как полчаса назад, а беспомощным, слабым мальчиком.

Извозчика наняли раньше, чем успел Миша пробраться между экипажами и трамваем, и они шли еще довольно долго, нагруженные покупками, промоченные насквозь, оба раздраженные и несчастные.

— Нет уж, с малолетними путешествовать и нянькой быть — это не мой вкус, — грубо сказала Юлия Михайловна.

Миша ничего не говорил. Ему было тоскливо, как бывает в детстве, когда оставят в гостях одного, с чужими равнодушными людьми, которым даже нельзя рассказать о своей тоске.

Еще сидя в карете, они молчали угрюмо, и только когда приехали в отель и разошлись по своим комнатам, Юлия Михайловна вдруг страшно забеспокоилась, не промочил ли Миша ноги.

Не сняв мокрого плаща и шляпы, Миша сидел на стуле, не зажигая огня.

— Что с тобой? — тревожно спросила Юлия Михайловна, входя в комнату, и повернула кнопку электрической лампы.

— Ты так устал, бедный. Сними же скорее сапоги и переоденься, — говорила она заботливо и сама сняла с него шляпу и плащ.

Будто ребенка уговаривала она Мишу, и он повиновался тоже как ребенок.

Еще никогда не знал Миша Юлию Михайловну такой ласковой и простой. Она не боялась казаться старшей, почти матерью, и понимая, что Миша чувствует себя одиноким, несчастным после утомительной дороги, в чужом городе, она сумела обласкать его и утешить.

Эти дорожные мелочи, маленькие огорчения, хлопоты об еде сближают необычайно. И этот вечер в Вене, когда, сама сходив в лавку, Юлия Михайловна принесла какую-то особую длинную колбасу и бутылку шипучего, обжигающего язык асти Спуманти, этот вечер, когда с слипающимися от усталости глазами они жадно ели колбасу, запивая ее из одного стакана, и рассуждали только о расписаниях поездов, о гостиницах, о том, что нужно еще купить в Венеции, и совсем не говорили ни о чем важном и значительном, этот вечер как-то странно сблизил их, и, действительно, они стали как два товарища, будто не было мучительных, и сладких, и страшных, и безнадежных дней в Москве, в Петербурге и, наконец, еще так недавно в Варшаве.