Петербургские дома как свидетели судеб

На верхней лестничной площадке, выложенной древними мраморными плитами из дворца Нерона, встретил Голицына и Оболенского почтительно-ласково старичок-камердинер, седенький, в черном атласном фраке, в черных шелковых чулках и башмаках, похожий на старого дипломата, и через ряд великолепных, точно дворцовых, покоев провел их на половину Князеву, в его кабинет. Это была огромная, заставленная книжными шкапами комната, с окнами на Неву, очень светлая, но уютно затененная темными коврами, темной дубовой облицовкой стен и темно-зеленою сафьянною мебелью.

Хозяин встретил гостей со своей обычной, тихой и ровной, не светскою любезностью… Не угодно ли позавтракать? От завтрака отказались решительно, но должны были усесться в глубокие, колыбельно-мягкие кресла, у камина, уютно пылавшего в белесоватых полуденных сумерках…

Голицын оглянулся на дверь. Трубецкой встал, подошел к ней и запер на ключ.

— А та — на половину княгинину, там сейчас никого, — указал на другую дверь. — Позвольте, господа, говорить откровенно.

— Откровенность лучше всего, — подтвердил Голицын, вглядываясь в Трубецкого пристально.

Одет по-домашнему, во фраке. Не очень молод — лет за тридцать. Высок, сутул, худ, со впалою грудью, как у чахоточных, рябоват, рыжеват, с растрепанными жидкими бачками, с оттопыренными ушами, длинным, узким лицом, большим загнутым носом, толстыми губами и двумя болезненными морщинками по углам рта. Немного похож на «жида», как дразнили его в детстве товарищи. Некрасив, но в больших серых глазах, детски простых, печальных и добрых, такое благородство, что Голицын подумал: «Уж полно, не ошиблись ли мы с Оболенским?»…

— Мое положение в Обществе весьма тягостно… Им нужно одно мое имя. Рылеев распоряжается всем, а я ничего не знаю. Не знаю даже, как попал в диктаторы…

— Serge, вы здесь? — раздался молодой женский голос, и Голицын, оглянувшись, увидел на пороге незапертой двери, той, что вела на половину княгинину, незнакомую даму…

— Позвольте, мой друг, представить вам князя Голицына, — сказал Трубецкой.

Целуя руку ее, Голицын почувствовал запах чайной розы. Вся в черном — в трауре по покойном императоре, — с черными гладкими начесами волос на висках, она сама напоминала желтоватою, ровною и свежею бледностью лица чайную розу. Catache — от Catherine — звали ее по-французски, а по-русски немного смешно — «Каташею», но верно: маленькая, кругленькая, крепенькая, с быстрыми движениями, катающаяся, как точенный из слоновой кости шарик.

Все замолчали. Княгиня переглянулась с мужем, и по одному этому взгляду видно было, как они счастливы…

«Знает ли она, кто мы и зачем пришли? Если и не знает, то чувствует», — подумал Голицын…»[97].

Каташа знала, и вскоре она станет первой из жен декабристов, подавших прошение о сопровождении осужденного на пожизненную каторгу мужа в Сибирь.

У этого самого парадного входа в день прощания с родным домом Катерину ждал помощник, посланный ей в сопровождение отцом. Он, кстати, не выдержит суровой дороги и вскоре покинет свою подопечную.

Пять лет счастливой супружеской жизни в этом роскошном особняке, где стены украшали полотна Рембрандта и Рубенса, библиотека насчитывала 5000 книг, на изысканные обеды для 600 гостей приезжал император Александр I, а свои сочинения читали Пушкин, Грибоедов, Карамзин, Крылов, сменились тридцатью годами ссылки.

В покосившейся хибаре, которую поначалу совместно сняли подруги по несчастью Мария Волконская и Екатерина Трубецкая, жили они скромнее самых бедных своих слуг: «Ляжешь головой к стене — ноги упираются в двери. Проснешься утром зимним — волосы примерзли к бревнам»[98].

Тяжесть деревенской домашней работы, свалившейся на плечи девушек, с детства окруженных штатом прислуги, не испугала их. Методом проб и ошибок они даже научились готовить, так что «хлеб, недопеченный княгиней Трубецкой», казался заключенным «вкуснее лучшего произведения первого петербургского булочника» [99].

Первые годы княгини видели мужей лишь в кандалах, потом — общая комната в тюрьме, потом, в Чите, женам декабристов даже построили улицу, состоящую из деревянных домов. И наконец, спустя годы, у Трубецких появилось постоянное пристанище в Иркутской области. Хоть и в ссылке, но жизнь продолжалась — у Екатерины, считавшей себя бесплодной, один за другим там появилось семеро детей.

Из 11 жен декабристов только 8 дожили до амнистии и смогли вернуться в Петербург. Екатерина, к сожалению, была не из их числа.

В своей поэме «Русские женщины» Некрасов посвятил ей главу. Во сне Екатерина видит этот дом, в который ей больше не суждено будет вернуться. Не суждено снова увидеть львов, провожавших ее в долгий путь, и до сих пор, вот уже более двух веков, стерегущих лестницу особняка Лаваль.