Петербургские очерки

Цесаревич еще гак молод, что характер его еще не совершенно вылился в определенную форму, но по тому, о чем уже можно судить теперь, следует бояться, что этот юноша готовит себе несчастную будущность крутостью своего нрава и непомерным властолюбием, подчас напоминающим его необузданного деда. Он имеет ум быстрый, сметливый, но неспособный продолжительно обсуждать предметы, неспособный ясно вникать в вещи, и едва ли из него выйдет человек глубокомысленный. Он питает глубокое уважение к уму и к познаниям дяди своего Константина Николаевича; ему случилось говорить: «Надобно спросить у дяди Кости: он все знает!», и это чувство может со временем погубить цесаревича, потому что Константин Николаевич имеет на него огромное влияние, а Константин Николаевич, при всем своем, подчас весьма бурном, псевдолиберализме, в сущности страшнейший деспот. Константин Николаевич не хочет равенства перед законом, то есть правления конституционного, а хочет просвещенного самодержавия, то есть равенства перед прихотями царя и ближней дворни его. «Вы, русские, дескать, дураки, — думает про себя Константин Николаевич, — куда вам собою управлять; я буду вашим опекуном: буду действовать просвещенно, буду платить в Европе журналам, чтобы прославляли мой либерализм, а вы, братцы, молчите, повинуйтесь и кланяйтесь мне, а коли пикнете против таких просвещенных и либеральных людей, как я и мои ближние, то вы не забывайте, что в России есть Вологда, Вятка, Пермь и разные другие загородные увеселения самодержавия!» Константин Николаевич своими советами и своим примером направляет цесаревича на ложный путь, на конце коего может предстоять для них обоих безвозвратная заграничная поездка…

Воспитание цесаревича по слабости характера императрицы было весьма плохое. При нем были Николай Васильевич Зиновьев и Григорий Федорович Гогель, люди честные, но совершенно бездарные и вовсе не понимающие потребностей времени, не понимающие условий, необходимых в нашу эпоху для воспитания будущего властителя России. Когда Незабвенный осчастливил Россию, отправившись к своим праотцам, то императрица Мария Александровна определила к цесаревичу для наблюдения за учением его Владимира Павловича Титова, человека умного, отлично образованного и отменно честного. Умный и честный Титов понял огромную ответственность, какую подобное звание возлагало на него перед Богом и перед историей, и добросовестно принялся за свое дело. Он определил в учителя к цесаревичу людей весьма способных. Но некоторые из этих назначений сделаны были императрицей по ходатайству Титова без согласия государя, узнавшего, например, о назначении г-на Бабста по докладу князя Василия Андреевича Долгорукова, который, верный своей привычке чернить людей просвещенных и клеветать на людей с либеральным направлением, представил Бабста человеком самым опасным, или, как любят выражаться стародуры, «красным». Государь ужасно рассердился на императрицу и сказал ей: «Видно вы распоряжаетесь воспитанием моих детей без моего согласия!» Титов, как человек умный и бывалый, знакомый с Европой, хотел, чтобы Николай Александрович слушал курс в университете. Куда! Вся царская дворня возопила: «Титов — якобинец!», и в течение нескольких месяцев зимы 1857–1858 года, если бы царской дворне предложили вопрос: «Кто хуже: Титов или Робеспьер?», она бы тотчас воскликнула: «Разумеется, Титов». Люди с умом и со здравым рассудком тщетно указывали на примеры европейских принцев, которые слушают курсы наук в университетах, но в Зимнем дворце этого и понять не могли. Ведь и то правда: европейские принцы предназначены быть истинными монархами, то есть монархами конституционными, а Николай Александрович предназначается быть самодержцем, сиречь миропомазанным фельдфебелем! На что же ему университет? Преображенский манеж гораздо ближе к цели!

Назначая Титова в звание инспектора классов цесаревича, императрица не могла добиться, чтобы воспитание сына ее было вверено Титову. Как можно? Ведь он статский, не военный, а для блага России необходимо, чтобы будущий император воспитан был людьми в эполетах. Зиновьев и Гогель оставались еще при цесаревиче. Между ними и Титовым возникла борьба. Тут подоспел со своими доносами всего боящийся и всетрепещущий князь Василий Андреевич, нашептывая государю всякие бессмыслицы; одного из определенных Титовым учителей, Кавелина, удалили от цесаревича; благородный Титов обиделся этим и подал просьбу о своем увольнении. Императрица, по своему обычаю, поплакала втихомолку, и пока она отирала свои слезы, Титов назначен был посланником в Стутгардт.

Наконец, когда наследнику уже наступил семнадцатый год, время его политического совершеннолетия, к нему назначили «попечителем» графа Сергея Григорьевича Строганова^{17}.