Петербургские тени

Меня хотели повести в детский мир.
Я думал: «Это такое счастье…»
А повели в огромный магазин,
А магазин – это одно несчастье.

Нет, этот магазин был другой. Он существовал не только ради хлеба и прочих необходимых продуктов, но ради совершенно бесполезного зрелища.

Разумеется, я ничего не знал о мейерхольдовском «Маскараде», но тема петербургского двойничества для меня уже забрезжила.

Причем именно так, как в этом спектакле – через отражения в зеркалах. Через ощущение, что все люди существуют не сами по себе, но непременно в паре.

Кстати, для Неизвестного в черном плаще и бауте такое умножение естественно, а для продавца мясного отдела все-таки не совсем.

Тем любопытней наблюдать, как эти двое дружно взмахивают топорами, вытирают руки о фартук и оставляют на нем кровавые следы.

Оказывается, все это придумала Зоя Борисовна. Это ее вкус и способность творческим усилием преодолевать обстоятельства.

Спасибо ей за это. А заодно спасибо детству, в котором самые обыденные впечатления приобретали вселенский масштаб.

Из разговоров. Война и вокруг

АЛ: Поговорим о том, как война для вас начиналась. Как появилось ощущение, что – война…

ЗТ: Перед самой войной под Малой Вишерой, на поселении, на сто первом километре, оказался Георгий Петрович Блок, двоюродный брат поэта. Время от времени он тайно наведывался в Ленинград поработать в папиной библиотеке. Проводил у нас весь день, потом ехал назад. В последний раз появился в двадцатых числах июня сорок первого года. На двадцать четвертое мы взяли билеты в Крым. Мама запаслась десятью килограммами кускового сахара и двумя какао, ничего этого в Крыму не было. Решили не брать с собой, а отправить посылкой. Из города это делать запрещалось, только из области, и она попросила Георгия Петровича. Он до Вишеры доехал, но послать не успел… Блок – а человек он был немолодой! – пешком добрался до Ленинграда и принес нам обратно сахар и какао…

Слева направо: Александр Ласкин, Зоя Борисовна Томашевская, Анна Ласкина. 31 декабря 2005 года.

Еще помню, сидим у нас с мамой и Анной Андреевной, ждем папу к обеду. Появляется папа и, не снимая пальто, входит в столовую, бросает газету на стол, произносит: «Париж сдан». Молчание, все растеряны. Скорбный голос Анны Андреевны произносит: «Милые французы».

АЛ: Тут много смыслов. Жалость к людям любимого ею города. И, может быть, даже ощущение, что эта трагедия будет для них не такой трагичной. Все же одно дело – «милые французы», а иное – «Ваньки, Васьки, Алешки, Гришки / Внуки, братики, сыновья» из ее стихотворения… Тут как бы иная степень родства.

ЗТ: Помню начало войны. Немцы уже брали Пушкин, а мы с Колей катались на лодочке в Екатерининском парке. В соседней лодке я узнала художника Никаса Подбересского.

Потом вместе с огромной толпой народа мы пешком шли в Ленинград. Толпу обстреливали с бреющего полета. Появились раненые, им делали перевязки, несли на носилках.

АЛ: Войну вы встретили студенткой Академии художеств. Как это совмещается: учеба – и война? Что тут главное, а что – второстепенное?

ЗТ: Ленинградская Академия мало связывалась с моей жизнью. И вообще с жизнью мне современной. Традиции тут были солидные, фигуры важные. Профессора питались в отдельной столовой, а кое-кто еще носил собольи шапки, сохранившиеся с дореволюционных времен. Тут существовал четкий ранжир: это студенты, а это – педагоги.

АЛ: И совсем никаких исключений?

ЗТ: Нет, исключения были, и они примиряли меня с этим заведением. Ведь Пунин тоже профессор. Из его дневника становится ясно, кто он такой. Несостоявшийся великий человек. Его учебник по истории западноевропейской живописи, над которым он работал между двумя арестами, – очень компромиссное сочинение. Анна Андреевна говорила, что многое в этом учебнике написано ею. Пунин был человек совершенно блестящий, а применить этот блеск не смог. В каком качестве он существовал в последние годы!

АЛ: А ведь это фигура, стоявшая рядом с Татлиным и Малевичем. Людям авангарда присуща необычайная гордыня, поэтому так болезненны для них были последующие унижения. Если где-то Пунин и мог оставаться таким, каким его знали в двадцатые годы, то только в дневнике.

ЗТ: Еще были лекции и выступления. Если назначалась его лекция или доклад, то можно было быть уверенным: случится скандал. В аудиторию всегда набивались толпы народа. Все с нетерпением ждали, что он «начнет бить форточку», как говорил папа о Шкловском.

Я вспоминаю с благодарностью и Германа Германовича Гримма. Прямого потомка того Гримма, что был управляющим строительством у Екатерины Великой. Это был совершенно книжный бесформенный человек с тоненькими ручками и унылым голосом. Но как его слушали студенты!