Петербургские тени

ЗТ: Наше положение в ленинградский период очень ухудшилось из-за того, что папа остался без работы… Дело было так. Однажды маму послали в колхоз, где она вместе с другими членами Союза писателей полола капусту. Тут приходит распоряжение: сотрудники Пушкинского дома отправляются на передовую рыть окопы. Мы с братом папу тщательно подготовили, я даже что-то специально купила, сложила вещи. Пошли его провожать. Тем временем вернулась мама, прочла мою записку и, не переодеваясь, помчалась в Пушкинский дом. Там было совершенно пусто, распахнуто настежь. Вдруг из какой-то двери выходит тогдашний заместитель директора Плоткин. Мама ему тут же выпаливает в лицо: «Какая сволочь послала Бориса Викторовича рыть окопы?» На это Плоткин говорит: «Вы ответите за свои слова» – «Ах это вы послали? Где он?» Плоткин рассеянно отвечает, что сбор сотрудников в Соловьевском садике. Мама сразу туда… К этому моменту десятки пушкинодомовцев сидели в ожидании на мешках. Мы с Колей и папой коротали время за игрой в шарады. Еще через решетку видим маму. Она добежала до нас, сразу отвесила нам по пощечине, схватила папин рюкзак и помчалась к выходу. Мы поплелись сзади. Как вы понимаете, Плоткин свое обещание сдержал, на следующий день папу уволили. Вскоре мы оказались в Москве без копейки денег. Даже на метро.

Мама сказала, чтобы каждый захватил самое ценное. Разрешалось только пятьдесят килограмм на человека. Я взяла чемоданчик, оставленный у нас перед отъездом Анной Андреевной. В чемодане было венецианское серебряное зеркало, когда-то принадлежавшее Ольге Судейкиной, невероятно тяжелое. Красный бокал. Чернильница. Миска из мейсенского фарфора. «Левина папка» с письмами Льва Николаевича. Икона. Рисунок Модильяни я даже не вынула из стекла. Стекло было зеленоватое, оконное. Вместо рамы – изоляционная лента… Когда потом мама обнаружила, что все босые и голые, ни у кого нет ни ботинок, ни свитеров, то чем она только в меня не бросалась! Кричала: «Ты полная идиотка»…

Только один раз, уезжая из блокадного Ленинграда, Анна Андреевна позволила себе расстаться с этим чемоданчиком. Потом во всех ее поездках он всегда был с ней. Она даже брала его в Москву. При этом оставляла только у Муси Петровых. Жила где угодно – у Ардовых, Глен, Алигер, – но чемоданчик находился у Муси. Мало ли что. Еще больше она беспокоилась по поводу своей синей сумочки, в которой лежали ее тетради и пунинское прощальное письмо. Помню, в пятидесятые годы едем как-то в Москву, ей надо в уборную. Чемоданчик она оставила в купе, а сумочку, как что-то еще более заветное, взяла с собой. Дойдя до туалета, она отдала сумочку мне, а я положила ее на окно. Боже, как она на меня набросилась! Вы бы видели выражение ее лица! Схватила – и прижала к груди.

АЛ: Анна Андреевна была человеком безбытным, но в каких-то случаях меры предосторожности были чрезвычайными. Вплоть до недоверия к хозяевам домов, где она гостила. Уж не потому ли, что речь шла не о вещах, а о чем-то большем? Упомянутые вами зеркало, рисунок и миска тоже не могут считаться вещами ввиду их полной бесполезности в прагматическом смысле.

ЗТ: После войны я привезла все назад. Когда Ахматова об этом узнала, то воскликнула: «Невероятно». Взяла все, а рисунок оставила мне. Сказала: «Он ведь так вам нравится – пусть он находится у вас»… В своих мемуарах Исайя Берлин описывает свой визит в Шереметьевский дворец и рассказывает о ее комнате. В частности, упоминает о рисунке Модильяни. А ведь Модильяни до пятьдесят шестого года висел у меня над столом.

АЛ: Этот рисунок настолько связан с именем Ахматовой, что его просто невозможно представить в каком-то другом месте. Если уж комната Анны Андреевны, то, конечно, Модильяни. Судя по всему, Ахматова не сразу этот рисунок оценила?

ЗТ: Даже такие люди, как она, не способны одновременно делать все выводы сразу. Долгое время Модильяни был для нее не великий художник и даже не просто художник, а «юноша, прекрасный, как божий день». Первое ее впечатление от искусства Модильяни – четырехтомная энциклопедия, которую папе, как только приподнялся железный занавес, прислал его приятель, славист Этторе Ло Гатто. До этого мы никогда не держали в руках книг такой красоты. Самым великим в четырехтомнике были посвящены специальные вклейки. Первый – Рафаэль, а последний – Модильяни. Воспроизводилась его картина «Жанна в желтой кофте». С этой книжкой я побежала к Ахматовой: «Может ли быть, что это тот самый Модильяни». Она долго-долго рассматривала, читала статью, перечитывала опять. Через день позвонила мне: «Зоя, будет очень скверно, если я отберу рисунок?»

Потом Анна Андреевна написала очерк о Модильяни и изобразила все так, будто она с самого начала знала, что он большой художник. Примерно в это же время в Русском музее открылась выставка репродукций и там были четыре вещи Модильяни.

АЛ: Ахматова ходила?

ЗТ: Ну конечно… Тогда все на эту выставку бегали, и по многу раз. Очередь стояла до Невского.

Жизнетворчество