Петербургские тени

При этом не имеет значение, хвалят их с мужем или нет. Пусть даже «Правда» разразилась критикой, это не собьет почитателей с толку.

Впрочем, когда ругают, перспектива еще есть. Если же театр закрыли, то тут и вообще говорить не о чем.

В сорок восьмом году не только она лишилась сцены, но поклонникам стало негде выражать свои чувства.

Ну если только достанут из шкафов программки, разложат что-то вроде пасьянса, а про себя думают: как там наша Федра и Адриенна?

Она тоже вспоминает о своей публике, но встретиться у них никак не выходит.

Иногда пересечешься на улице со слишком пристальным взглядом. Кажется, этот человек признал в ней бывшую греческую царицу.

Нет, надо вернуться

Из ее гримерки и из его кабинета решили не брать ничего. Пусть остается на разграбление. Если у них нет права на театр, то у противника есть право на все.

Когда уже выходили, она вдруг поняла, что без одной вещи им все же не обойтись.

Почему? Да потому что подлинное искусство. Красоты столько, что всякий раз зажмуриваешь глаза.

Такой восточный базар красок. Правда, во все это разнообразие вплетена примиряющая нота.

Не просто синий, а нежно синий. Благодаря ему даже кричаще-желтый и кричаще-зеленый не противоречат друг другу.

Это макет их первого спектакля. Когда зимой четырнадцатого года открывали театр, то про себя радовались, что восполняют дефицит палитры.

Казалось бы, для чего холодной Москве индийский эпос? Наверное, для того же, для чего москвичам сны и миражи.

Те же и макет спектакля

Она попросила, а он сразу согласился. Именно красный, синий и зеленый. Эти цвета будут разнообразить их тусклую жизнь.

Рабочие водрузили коробку в комнате мужа. Сколько раз она заходила к нему, а он задумчиво передвигал фигурки.

Не правда ли, похоже на игру в шахматы? Чертя зигзаги и прямые линии, персонажи упрямо продвигались к финалу.

Каково изгнанным актеру и режиссеру жить прямо в театре? Ведь любой шорох за стенкой напоминает о том, что с ними произошло.

Даже из квартиры выходить не хочется. Трудно примириться с тем, что ты идешь за хлебом, в то время как другие спешат на репетицию.

Успокаиваешься рядом с макетом. Берешь фигурку за хрупкие плечи, и сразу возникает уверенность, что сейчас непременно должно получиться.

Вот и осуществилась мечта Гордона Крэга об актере-марионетке. Правда, в не очень оптимистическом отечественном варианте.

Дело не только в том, что деревянному актеру все подвластно, но еще и в том, что он никогда не предаст режиссера.

Потому он и идеальный, что существует исключительно для игры. Тихо-мирно будет лежать в коробочке и ждать начала спектакля.

…и Николай Второй

Макет был как бы театр в театре. Внутри огромного каменного здания тайно существовала крохотная сцена.

В тот час, когда открывался занавес большого зала, оживал и театрик в кабинете. Поддержанные его или ее пальцами на подмостки выходили актеры.

Еще неизвестно, какие исполнители более деревянные – те, что играли в настоящем спектакле, или те, что они держали в своих руках.

Некоторое время муж и жена расстраивались, что нет аплодисментов, но впоследствии стало ясно, что это поправимо. Если деревянное может стать живым, то признание непременно придет.

Помните, мы вспоминали о сверженном Николае Втором? Во время прогулок он чувствовал примерно то же, что эти двое рядом с макетом.

Ведь Екатерининский парк тоже своего рода макет. Знак того, что огромное может стать настолько маленьким, что ты на миг ощутишь себя ребенком.

И еще тут важно то, что в разговоре с Зоей Борисовной как-то сформулировал Рихтер. «Они любят знаменитостей, – сказал он, – а я люблю музыку».

Значит, дело не в публике и размерах сцены, но только в Актрисе и Режиссере. В их уверенности в том, что одолеть обстоятельства можно только таким образом.

Сколько мы знаем о «потаенной литературе», а тут «потаенный театр». И не только потаенный, но еще игрушечный. Представляющий собой нечто важное и серьезное, и в то же время едва ли не шутовское.

Из разговоров. Александр Александрович и опять Александр Николаевич

ЗТ: С Осмеркиным я познакомилась в сорок втором году. Чем я завоевала его сердце, неясно… Мы только-только приехали из Ленинграда, живем в гостинице «Москва»… Выхожу как-то из лифта и натыкаюсь на завхоза ленинградской Академии Аббу Самойловича Готлиба. Оказывается, он только из Самарканда, куда в это время эвакуировалась Академия. «О, – говорит, – как хорошо, что я тебя встретил! – Будешь разносить повестки!» Я уже собралась ответить: «И не подумаю!», как среди тех, кому предназначались повестки, он называет имя Осмеркина… Вот это меня остановило… Когда Осмеркин приезжал профессорствовать из Москвы в Питер, по коридорам Академии просто стон разносился. Все хотели его видеть и наперегонки неслись на второй этаж. Осмеркин был сама элегантность… Закинутая голова, бурные кудри, голубые глаза… Все тогда носили одинаковую серо-буро-малиновую одежду, а на нем была светло-серая шуба и соболья шапка. Опирался он на тросточку с серебряным наконечником. Такой барин. Зрелище!..