Петербургский день

– Нтъ, зачмъ украсть, – возразилъ дядюшка. – Онъ, я теб скажу, почище штучку придумалъ. Я затмъ, собственно, и пріхалъ. Акціонерное общество мы учреждаемъ. Уставъ теперь разсматривается. Такъ и называется: «первое акціонерное общество эксплуатаціи искусственнаго удобренія». Какова шельма, а? словечко-то какое подпустилъ: эксплуатація.

– Н-да, – задумчиво и нсколько завистливо протянулъ Иванъ Александровичъ. – Этакъ вы, скоро, при большихъ деньгахъ будете.

– Никто какъ Богъ, голубчикъ Ваня; – можетъ быть, и будемъ.

– Тогда и объ отсрочк въ дворянскомъ банк кланяться не станете.

– Ну, нтъ, почему-же? На милость отказа нтъ. А кланяться мы всегда готовы. Ласковый теленокъ, Ваня, двухъ матокъ сосетъ.

На столъ поставили посеребренную кастрюльку съ ухой. Воловановъ-старшій принялся сть съ жадностью, причмокивая и присвистывая.

– Кушай, Ваня, кушай побольше; это вдь наша родная ушица, не разсупе какой-нибудь нмецкій. – А что, кстати – вдругъ неожиданно спросилъ онъ – нмочекъ этихъ разныхъ гд-бы У васъ посмотрть? Пвичекъ, или плясуній какихъ-нибудь? Вдь я, милочка моя, изъ медвжьяго угла пріхалъ, мн встряхнуться надо. Я, какъ халъ, именно даже на тебя и расчитывалъ. Ты вдь всхъ тутъ, поди, знаешь? Э? Шельмецъ ты этакій петербургскій, сусликъ столичный!

Лакей хлопнулъ пробкой и разлилъ въ стаканы. Воловановъ-дядя чокнулся съ племянникомъ и хлебнулъ одинъ разъ, но такъ, что на дн стакана только брызги отъ пны остались.

– У насъ, душа моя, въ медвжьемъ углу-то нашемъ, женщины въ мужскихъ сапогахъ ходятъ, вотъ что я теб скажу, – продолжалъ Яковъ Порфирьевичъ, подставляя свой опорожненный стаканъ. – Развлеченій никакихъ. Въ уздномъ город ярмарка бываетъ по осени, такъ прежде помщики съзжались, циркъ прізжалъ, купцы изъ Москвы разный дворянскій товаръ привозили; можешь себ представить, я тамъ разъ даже подзорную трубу себ купилъ, чтобъ съ бельведера, въ усадьб, виды обозрвать. А теперь, кром жестянокъ съ сардинками, да бормановскаго шоколаду, ничего нтъ для нашего брата дворянина. Носовыхъ платковъ блыхъ искалъ, такъ и тхъ нтъ, а все синіе, съ видомъ французской эскадры подъ Кронштадтомъ; хоть не сморкайся, право. Ну, и одичаешь. Вотъ, черезъ нашъ губернскій городъ прозжалъ лтомъ, тамъ въ саду Шато-де-Флеръ устроили, нмецъ силу показываетъ, вызываетъ на борьбу, и женскій хоръ поетъ. Только рожи вс на подборъ, и хозяйка имъ вмсто фартучковъ вышитыя полотенца повсила. Он потомъ у нея за буфетомъ прислуживаютъ, и этими самыми полотенцами посуду перетираютъ.

– И въ сапогахъ? – усмхнулся Иванъ Александровичъ.

– Само-собою: хоръ-то венгерскимъ называется, а венгеркамъ непремнно полагаются сапоги. Такъ понимаешь, душа моя, какое я посл всего этого стремленіе чувствую… Эхъ, и завидовалъ-же я теб, Ваня, каналья этакая! Вотъ, думаю себ тухнешь тутъ среди мужичья, дворянскаго обличья своего лишаешься, а онъ, подлецъ этакій, по театрамъ да по ресторанамъ шляется, за актрисами да за пвичками волочится, разсупе всякія жретъ, которыя поваръ-французъ, каналья этакая, душистымъ перцемъ приправляетъ… Ну, Ваня, твое здоровье! Ужъ хочешь, не хочешь, а ты теперь мой чичероне: вс злачныя мста долженъ мн показать. Я тебя сегодня – ни-ни! Куда ты, туда и я. Пей, дрянь ты этакая!

И Воловановъ-старшій налилъ себ стаканъ, выхлебнулъ однимъ глоткомъ, налилъ еще, тоже выхлебнулъ, и потребовалъ новую бутылку.

– Я, дяденька, никогда столько не пью, – протестовалъ Иванъ Александровичъ. – Да и вамъ не хорошо: ни въ какой театръ нельзя будетъ похать.

– Врешь, врешь, я свою мру знаю. Пей, когда налито, сусликъ ты петербургскій! – настаивалъ Воловановъ-старшій. – Какъ это такъ нельзя въ театры? разв пить воспрещается? Пить во всякомъ состояніи дозволено. Разв я не такъ говорю? Вдь мужикъ пьетъ? Ты мн скажи: пьетъ мужикъ, или нтъ?

– Бываетъ, что пьетъ, дяденька.

– А если мужикъ пьетъ, то какъ же это можно, чтобъ нашъ братъ, дворянинъ, не могъ пить?

И въ доказательство твердаго сознанія своихъ гражданскихъ правъ, Яковъ Порфирьевичъ опять налилъ стаканъ и выхлебнулъ.

– Готовь еще; морозь, тверская морда! крикнулъ онъ слуг.

Иванъ Александровичъ начиналъ смущаться. Дяденька, очевидно, легко пьянлъ. Возиться съ нимъ было непріятно. Но и уклониться невозможно: вдь пожалуй, въ самомъ дл у человка большія деньги будутъ.

– Если въ театръ хотите, такъ и пора уже, – сказалъ онъ.

– Погоди, я время знаю. Вдь я, пойми ты, изъ медвжьяго угла пріхалъ, мн встряхнуться надо, – возразилъ дядя. – У насъ наливка, ты почувствуй это; отъ наливки слеза прошибаетъ, грусть-тоска беретъ, а вотъ эта штучка веселитъ. Пузыришки-то эти видишь въ стакан? Ты хлебнешь, а они все кверху, да кверху, да въ мозгу и играютъ. Эй, вы, холуи! – крикнулъ онъ во все горло, вращая головой.

– Полноте, дяденька, здсь никогда такъ къ прислуг не обращаются, – замтилъ Иванъ Александровичъ.

– Что? прислуга? А на какого чорта я буду съ ней стсняться? Что она – казенная, что ли? отъ начальства здсь поставлена? – Тащи еще дв бутылки, пока живъ!