Петербургский дневник

«Петерб<ургский> Листок» отправил своего специального корреспондента в Москву «интервьюировать» бабушку Федосью, что вылечила Доробца. Корреспонденции его печатаются с прошлой пятницы – через час по ложке и с великим старанием размазать как можно пошире, чтобы побольше строк вытянуть. Номера эти собираю в двух экземплярах: один для себя, другой для Коба, которого мой рассказ об этой истории так заинтересовал, что он просил меня собрать и ему корреспонденции «П<етербургского> Л<истка>». Он собирается послать заметку в одну англ. газету. Посетил на днях музей Патека, расположившийся на Невском. [Заходил и в порнографическое отделение, где созерцал парадоксальную «женскую» и совсем уже чудовищную «мужскую красоту»] [19] . В другом музее прослушал из фонографа последнюю речь Карно [20] (в Лионе). Вот и все мои «похождения»…

6 января 1896 г. Вчера получил Ваше письмо от 1 января. Благодарю за новогодние поздравления и напутственные пожелания мне к «западным басурманам». Не знаю, суждено ли исполниться Вашему совету – поскорее возвратиться мне «на святую Русь», по которой, вероятно, и самому мне не раз всплакнется на реках Вавилонских. Все, даже и обожатели «заграницы», мне предрекают это. Конечно, сам я могу себе представить это чувство пока лишь отвлеченно. Вероятно, это будет нечто вроде той «тоски по родине», которую я впервые испытал десятилетним голоштанником, когда очутился «на чужой стороне», в пятидесяти верстах от Биляра в качестве новичка Елабужского дух. училища. Новый приступ «тоски по родине» испытал я, когда очутился впервые в Москве, которая представлялась мне уже совершенною чужбиной.

Прошли года – и Москва стала для меня «родиной», до какой степени вся Россия моя родина. Впрочем, мои здешние доброжелатели делают все возможное, чтобы облегчить мне разлуку с родиной и особенно первые минуты существования на незнакомой мне остановке. Граф собирается ввести меня в круг моих соотечественников в Париже через три различные двери. Во-первых, через своего племянника Гирса (советник рус<ского> посольства) [21] , затем через русского священника в Париже и, наконец, через своего старого приятеля художника Боголюбова [22] (не говоря уже о том, что и с самими этими лицами мне будет в высшей степени приятно познакомиться). С другой стороны, мой бывший коллега по Буйцам, Делорм, хлопочет о том, чтобы облегчить мне первые шаги на незнакомой почве в смысле чисто практическом, житейском. Он познакомил меня с одним своим приятелем, парижанином, живущим уже несколько лет в Петерб., который высказал готовность дать мне несколько рекомендательных писем к своим парижским приятелям из коммерческого люда, которые бы могли помочь мне своими указаниями относительно того, где и как лучше устроиться. Вчера был в министерстве. «Ваше дело не поступало еще на высочайший доклад, придется еще подождать числа до 15-го», – вот, что сообщили мне. Делать нечего, значит, еще немножко терпенья… В утешенье мне сказали, по крайней мере, что командировка будет считаться не с 1 января, как я думал, а со дня утверждения; далее, что командировка мне дается на два года, и что на второй год «быть может, будет прибавка» жалованья (1500 вместо теперешних 1200).

3 февраля 1896 г. На днях получил я Ваше письмо, дорогой А<лександр> А<лександрович>. Надеюсь еще раз услышать на берегах Невы Ваш отклик из Белокаменной, так как, вероятно, еще с неделю просуществую (не называть же «жизнью» это бестолковое существование мое со дня на день, где «сегодня» возлагает все надежды на «завтра», а «завтра» лишь то и дело что издевается над «вчера») в этой ингерманландской дыре, затхлой и удушливой. Увяз я, подлинно увяз в ингерман-ландских болотах. Кажется, еще минута, и я захлебнусь в этой трясине, которую и крещенские морозы не берут. Да и какие же морозы могут что-нибудь поделать с бездонной канцелярской трясиной… Вот уж две недели, как и «высочайший приказ» последовал, и «бумаги все готовы», а все-таки оказывается, что «дело» еще требует «подождать». Обещали (в который только раз, жаль, не записывал…) «через несколько дней» («завтра» чересчур архаично «по нынешним временам») отпустить… душу на покаянье… в конце первой недели поста (самое и есть время покаянья). И – подивитесь – я «питаю надежду», могу почти сказать – «верю» этому обещанию. Что поделаете, такова уж человеческая глупость, что ты ему хоть кол теши на голове, а он все-таки «питает» себе «надежду», да и конечно, и обманутый двадцать раз – все-таки верит в 21-й.