Петербургский изгнанник. Книга первая

Пётр Дмитриевич сказал это в третьем лице, чтобы не обидеть и не причинить Радищеву лишнего огорчения.

Александр Николаевич молчал. Тогда Вонифантьев осторожно спросил его о жизни в Тобольске.

— Обрёл небольшое общество, — ответил Радищев. — Свет не без добрых людей, — и твёрже сказал: — Жизнь мою скрасил приезд родных.

Вонифантьев посмотрел на золотые часы.

— Прошу извинения, мне пора, — и, как бы поясняя причину своего ухода, добавил: — Время тёплое, снег быстро тает, едва ли успею на санях добраться до Томска.

— Завтра в путь?

— Поутру выезжаю. Не обижайтесь на меня…

— Установятся летние дороги, и я тронусь далее, — тяжело вздохнув, сказал Радищев.

— Надеюсь встретимся в Иркутске.

Пётр Дмитриевич распрощался с Радищевым. Александр Николаевич остался один. Он долго не мог собраться с мыслями, потревоженный словами Вонифантьева о возможном участии в дипломатической экспедиции в Китай.

Радищев не верил в эту возможность, но она его окрыляла и давала ему свежие силы, вдохновляла его. Александр Николаевич остановился против карты. Вот перед ним Россия. На востоке её утро, а на западе глубокая полночь. Так велики её пространства, что и солнце не в силах враз объять земли российские.

Сибирь занимала почти три четверти обширной территории России и хранила свои богатства под спудом. Их ещё никто не знал. Александр Николаевич задумывался о путях, которые могли бы привести Сибирь к использованию её богатств. Их нужно было быстрее положить к стопам отечества. Он приходил к выводу: нужно иное начертание карты, чем оно есть, понимая под ним пути развития далёкой окраины России.

— Елизавета Васильевна!

Ему хотелось сказать ей о том, что сообщил Вонифантьев, но он боялся вслух произнести об этом. Рубановская появилась в дверях, он радостно улыбнулся ей и заговорил о Сибири.

Слушая горячие, порывистые и страстные слова о будущем этого неведомого ей края, стоя рядом с ним возле карты, она пыталась понять всё, что его волновало, ей хотелось жить его смелыми мечтами.

Но как только Александр Николаевич оторвался от карты России, горящие глаза его потускнели и голос зазвучал не столь уж твёрдо.

— Для сочинения таковой карты не исправниково искусство нужно, а головы и глаза Лепехина, Палласа и Георги…

— Всё будет так, я верю, — сказала Рубановская, — не надо отчаиваться. Такое время настанет! Оно придёт. Нужны терпение и подвиги сынов отечества.

Рубановская старалась придать своим словам как можно больше веры и убеждения.

Оставшиеся часы вечера они провели за чтением Вольтера. Нагорал фитиль на свече, сплывало сало, застывая причудливыми формами на медном подсвечнике. Увлечённые чтением, они не замечали этого.

Закрылась последняя страница книги «Судьба попалась в руки», и Радищев заметил:

— У каждого своя.

Философские повести Вольтера давали пищу для размышления и разговоров. Александр Николаевич шутил над учителем Панглосом, пострадавшим за свои взгляды, и вслух выражал думы о превратностях судьбы на этом свете.

— Панглос уверял, что мы обитаем в лучшем из возможных миров, но этот простак-философ забывал, что был выкуплен из каторги.

Радищев от души смеялся.

— Кто выкупит меня вместе с вами?

— Судьба!

Елизавета Васильевна говорила серьёзно.

— Судьба несчастнее меня.

Александр Николаевич гладил руку Рубановской.

— Не серьёзничайте, пожалуйста. Шутка скрашивает нашу жизнь, смех раскрывает душу человека. Хорошо смеётся хороший человек, а плохой и улыбнуться не умеет…

Радищев говорил о трудностях, поджидающих человека на каждом шагу, о превратностях в жизни.

— Да, дорогая сестра! Мужество и терпение! Прекрасный девиз.

Александр Николаевич сжимал руку Елизаветы Васильевны.

— Мне нужно отдохнуть.

Рубановская уходила в свою комнату. Радищев, оставаясь один, садился перед генеральной картой России и думал о том, что Сибири принадлежит великое будущее. Он верил в это будущее, и губы его шептали: «Мужестве и терпение! Прекрасный девиз».

Глава четвёртая НА БРЕГЕ ИРТЫША

«Моё сердце чувствует и способно чувствовать всё, что может трогать душу».

А. Радищев.

1

Весна в тот год на редкость была дружной и приветливой. В апреле почти сошёл снег. Морозы ещё держались по ночам, но это не мешало пасхальному веселью тобольцев. На улицах были устроены качели. Возле них раздавался безудержный бойкий говор, смех, задушевные протяжные песни. Разудало тренькали балалайки, наигрывали рожки. Парни и девушки водили хороводы.

Горожане постарше чинно сидели на лавочках у ворот, щелкали кедровые орехи, смотрели на молодёжь. У иного молодца прорывалась удаль. Он подходил к торгашу пенником или вином, просил налить кружечку, важно бросал тяжёлый медяк на бочку, тут же пил за здоровье присутствующих и присоединялся к гуляющим. Около захмелевшего приказчика вилась вьюном молодка-лоточница. Она предлагала сладкие пироги. Если не по вкусу было её приготовленье, просила отведать заморских, разрисованных петухами, пряников.

— Ты сама конфетка, пальчики оближешь…