Петербургский изгнанник. Книга первая

Радищев был полон внутреннего стремления честно и до конца служить народу, и стремление это теперь горело в нём прежним пламенем. Он верил в скрытые силы народные и внушал себе: пусть не сейчас, не завтра, но к ближним потомкам придёт счастье. Пусть они получат должное вознаграждение за страдания их предков. Он верил в силу, которая сделает их могучими и поможет им построить жизнь так, как они того пожелают.

Разве старик-варнак, которому он подал в протянутую руку гривну, не был живым свидетелем, подтверждающим это. Ни тяжкая ссылка в Сибирь, ни длительные годы изнурительного труда на государевой винокурне не погасили в нём души человека, не сломили в нём силы.

Он подумал: крестьяне, обременённые крепостными тяготами, однажды восстали против своих бесчеловечных господ, препятствующих вольности. Они правы будут, если вновь обагрят кровью нивы. Они завоюют право на вольность, ибо из их среды поднимутся новые великие мужи, достойные возглавить движение народного гнева. И появись тут рядом воскресший Емельян Пугачёв, старик-варнак и сотни, тысячи таких, как он, не задумываясь, стали бы под его знамёна…

С думами о народе он вернулся к Елизавете Васильевне, заждавшейся его к ужину.

На её обеспокоенный вопрос Александр Николаевич ответил:

— Знакомился с городом, полным диковинной старины, и размышлял, дорогая, над судьбами народа российского…

Рубановская перебила его мысли:

— Степанушка хозяину за постой уплатил…

— Хорошо сделал. Спать крепче будет Носков. — Он опять вернулся к волновавшим его мыслям. — Землепашцы дают нам здоровье. — Радищев взял с тарелки ломтик пшеничного хлеба. — Они жизнь нашу продолжают…

Бесправные крестьяне, составлявшие большинство населения России, были его надеждой. На них он опирался и в них верил.

— Они живы, живы будут, ежели того захотят…

Елизавета Васильевна поняла: что-то глубоко взволновало его, и спросила об этом. Александр Николаевич даже не сумел ей объяснить всего, что передумал, перечувствовал после разговора с Носковым и встречи со стариком-варнаком. Он ответил коротко:

— Всё движется, всё меняется, Лизанька, но сколь разумно подмеченное мною, судить не берусь. Поразмыслить ещё надо.

Сосредоточенный, он молча отужинал, удалился в комнату и взял дорожную тетрадь. Ему нужно было сейчас записать мысли, наблюдения, и он старательно занёс их в дневник.

3

От Тары дорога пролегала вдоль Иртыша. Александр Николаевич заметил — берега реки были довольно плотно заселены. Деревни ютились ближе к воде, домики и надворные постройки раскинулись по крутым и отлогим берегам. Река была лучшим средством сообщения между селянами.

При въезде в деревни стояли деревянные кресты, заменяя часовни, встречающиеся при въезде в российские сёла. Елизавета Васильевна всякий раз, как экипаж проезжал мимо них, шептала молитву. Одинокие, сиротливо склонившиеся к дороге кресты внушали Рубановской какую-то тревогу. Кто мог сказать ей, кем и почему они поставлены здесь? Говорили, что скорее всего здесь убили проезжего купца или смерть прихватила тут каторжника.

Елизавета Васильевна делилась тяготившими её мыслями с Александром Николаевичем. Зная, сколь суеверна она, Радищев стремился рассеять её мрачные думы. Он рассказывал ей о дорожных наблюдениях, занимавших его. Александр Николаевич отметил — в этих местах живёт много татар, имеющих хорошие земли, а русских — меньше и селятся они на плохих и неприспособленных для земледелия угодьях. Здесь русские — посельщики, а татары — старожилы. Бедность одетых в лохмотья, покрытых язвами посельщиков и зажиточность старожилов сразу бросалась в глаза Радищеву. Кое-где были видны участки расчищенной земли, просеки, прорубленные в рощах и колках. Это от Тары до Тобольска прокладывалась новая дорога по Иртышу. Делали её медленно; крестьяне, сгонявшиеся казной на подёнщину в летнее время, выполняли работы неохотно, это было обременительно в горячую пору, когда все они должны быть заняты у себя на пашне, сенокосе или жатве.

Александр Николаевич, разговаривая об этом с Елизаветой Васильевной, искал подтверждения своим мыслям и ответа на волновавшие его вопросы. И хотя высказывания Рубановской не дополняли его собственных выводов какими-то новыми мыслями, Александру Николаевичу приятно было сознавать, что Елизавета Васильевна отвлекалась от мрачных дум и размышлений.