Петербургский изгнанник. Книга вторая

«Будучи удостоверен в моей к тебе истинно нелестной дружбе, — писал друг, — легко можешь себе представить мою радость при воззрении на строки, рукою твоею начертанные. Радость моя действовала тем живее, чем неожиданнее была она. После нещастного с тобою происшествия мог ли я ожидать от тебя какого-либо известия? О, ежели б сия радость не нарушалась горестными напоминаниями, ежели б я мог предаться оной чисто без всякой примеси! Но, мой друг, почто желать невозможного? Доколе мы носим на нас одежду тленности, нет нам надежды наслаждаться чистою радостию. Существует ли она на земле сей? Мы окружены здесь тленностью, всё здесь мечта и сон. То, что мы называем щастием, есть не что иное, как кратковременное отсутствие горестей…»

Алексей Кутузов уже несколько лет жил заграницей, вдали от родного отечества. Он не знал всего, что постигло Радищева до получения от него коротенького письма из Иркутска. Невероятные слухи о судьбе друга доходили до него в Берлин. Они были самые противоречивые, сбивчивые, то утверждающие, что Радищев казнён Екатериной и, наоборот, помилован и возвращён из ссылки, то увезён под надзор в Саратовскую губернию, то отправлен куда-то на далёкий север. Словом, узнать достоверно по слухам, что произошло с Радищевым, Алексей Кутузов так и не мог, а на запросы друзей и знакомых получал ответы, совсем не удовлетворяющие его и ничего не объясняющие ему. Те отвечали Кутузову больше намёками, боясь сказать правду, зная, что вся переписка с лицами, замешанными по делу автора «Путешествия из Петербурга в Москву», тщательно просматривается по строгому предписанию императрицы.

Не надеясь получить и от друга подробного письма, рассказывающего все обстоятельства ареста и ссылки, Алексей Кутузов особым письмом запрашивал брата Радищева — Моисея Николаевича, жившего в Архангельске, прося его написать в Берлин о нынешнем положении его друга: сидит ли он дома в заточении или позволяется ему выходить, признаваясь, что неизвестность судьбы друга страшнее для него самого несчастья.

Александр Николаевич не знал душевной тревоги и беспокойства, охвативших Алексея Кутузова, и не мог даже подумать, что до получения его коротенького письма, тот не имел ни малейшего известия о том, что произошло с ним в Санкт-Петербурге после напечатания книги, посвященной берлинскому другу, и позднее, когда он уже следовал в сибирскую ссылку.

Но мысли Радищева, когда он начал читать ответное письмо Кутузова, были о другом: о том, что друг подразумевал под чистой радостью и человеческим счастьем. Александр Николаевич, хорошо знакомый со взглядами Алексея Кутузова, знал, что друг его искал счастье в самом себе, считая, что всякое внешнее зло не есть причина несчастья, но следствие зла, обитающего внутри человека.

Они всегда спорили, спор их был затянувшимся, и каждый не только оставался при своём мнении, но, используя всякие возможности, пытался бороться с противным убеждением, опровергнуть его и доказать свою правоту. Это была упорная, принципиальная и настойчивая борьба двух самых сердечных друзей и двух самых ярых противников, какие могли быть среди людей с диаметрально противоположными и взаимно уничтожающими точками зрения на жизнь в природе и обществе, на счастье и несчастье человека, на добро и зло, на просвещение и религию.

Для Алексея Кутузова основным виновником зла, царящего в мире, была эгоистическая натура самого человека; для Радищева — среда, в которой человек находился, общественное устройство государства, в котором он жил. Для Кутузова — просвещение — «упражнение в науках» важно было тем, что обогащало душевный мир человека, учило его управлять страстями, заложенными в нём самом; для Радищева — просвещение открывало глаза народу на бесправие, царящее вокруг него, и пробуждало сознание людей к восстанию против существующего порядка, готовило их к народной революции. Для берлинского друга — труд человека — это успокоение его жаждущей души; для илимского невольника — труд — предтеча благоденствия, а праздность — наследие тунеядства.