Петербургский изгнанник. Книга вторая

Сумароков стал собираться. Александр Николаевич тоже накинул на плечи шубу и вышел проводить его, чтобы подышать свежим воздухом, взглянуть на Тобольск.

Они направились от заезжего дома к Прямскому взвозу. Радищеву хотелось спросить о судьбе Натали, узнать о ней. Панкратий Платонович, словно угадав его мысли, сказал:

— Я ведь теперь совсем одинок… Натали вышла замуж, редко бывает у меня. При встречах разговоримся и, нет-нет, вспомним тебя…

— Тронут вниманием…

— Заходи ко мне запросто. Живу всё там же, на Благовещенской площади, насупротив генерал-губернаторского дома. Значит, и на роду мне написано быть супротивным человеком…

— Уважаю и люблю супротивников.

Они оба рассмеялись, довольные каламбуром, и оба невольно вспомнили своё первое знакомство в приёмной генерал-губернатора. Это было морозным декабрём 1790 года.

— Бывший секунд-майор, — взглянув на Радищева, проговорил Сумароков.

— Бывший гвардии корнет…

Они шли между глухими высокими стенами Кремля, в направлении арки, открывающей широкую панораму древнего русского города.

— Прочны трофеи Петровой баталии, — оказал Сумароков, оглядывая мрачные стены, возведённые шведами, взятыми в плен под Полтавой, — средневековьем Скандинавии от них веет…

— Пётр тем и велик, — задумчиво произнёс Радищев, — что, прорубя окно в Европу, умел ещё ставить новые города в Азии, укрепляя владения государственные не только на Западе, но и на Востоке…

Приятели остановились под огромной аркой. Внизу лежал город с множеством церковных крестов и луковиц золочёных глав. Виднелись полумесяцы на мечетях. Русский Тобольск был ещё и разноплемённым городом. Родичи первых жителей пришли сюда из Зауралья, — из древних русских областей; из-за Ишимской линии прикочевали сыны диких полуденных степей; из древней Обдории осели здесь обитатели северных тундр; с далёкого Кавказа заехали смуглолицые горцы.

Радищев думал: истоки дружбы русских через такие города, как Тобольск, Томск, Иркутск, Берёзов, Охотск, расходились за тридевять земель, тянулись на край света. Кто мог ответить ему, чем увенчается в будущем это стремление его соотечественников к братству с другими народами, неизвестными доселе России, какие плоды принесёт оно?

Вид города с заснеженными улицами и площадями, необозримый простор, открывающийся за Иртышом, нёс на себе печать всё этого же великого могущества и бескорыстного содружества русских.

— Как красив и величественен город, — сказал Радищев.

— Перекрёсток великих путей, — вставил Сумароков.

— Великих путей! — повторил почти торжественно Александр Николаевич.

— И кровавых экспедиций, — добавил Сумароков, указывая на солдат, чётко отбивавших шаг под барабан и направляющихся в казармы. — Понагнали их сюда много. Говорят, Павел задумал военный поход в Кашмир, а пока степняков батыра Срыма Датова, поднявших руку на своих ханов и султанов, как Емельян Пугачёв на помещиков, нещадно подавляют…

— Не удивляйся, Панкратий Платонович, разве не то же самое происходило в Польше. Сие самое великое из зол российского самодержавия… — с ненавистью сказал Радищев и, спохватившись, что долго задержался с Сумароковым, быстро протянул руку Панкратию Платоновичу.

— У меня больная…

— Желаю ей быстрейшего выздоровления.

Приятели расстались.

4

Больной становилось всё хуже. Два дня жизнь боролась со смертью, и Радищев был бессилен чем-либо помочь. Вместе со штабс-лекарем Петерсоном Александр Николаевич неотлучно находился при Елизавете Васильевне. Медик следил непрерывно за пульсом больной, поглядывая поверх очков на большие карманные часы, звучно тикающие в комнате, где царила тишина.

Александр Николаевич наблюдал за Петерсоном, молчаливо шевелившим своими пухлыми губами, и по ним проверял счёт биения сердца Рубановской. Ему не трудно было представить состояние больной, но, как часто бывает, он, сам врачевавший опасно больных, словно утратил свои знания и опыт, стремился разгадать, о чём думает штабс-лекарь, что он скажет ему утешительного.

Упорно-настойчивый взгляд Радищева был настолько выразительным и говорил сам за себя, что Петерсон без слов понимал его тревогу, похрустывал пальцами и безнадёжно разводил руками.

Рубановская неподвижно лежала в постели, слегка повернув голову к лампаде, слабо мерцавшей в углу перед тёмным ликом иконы. Худое лицо её горело нездоровым румянцем. Она дышала почти неслышно и изредка облизывала тонкие губы. Глаза Елизаветы Васильевны отражали слабое мерцание пламени лампады, отчего ещё сильнее чувствовалось её глубокое страдание. Она шевелила губами, и невнятный шёпот её нельзя было разобрать.

— Что-нибудь нужно, Лизанька? — наклоняясь, опрашивал Александр Николаевич.

Рубановская вяло поворачивала головой и ничего не говорила. Штабс-лекарь тихо выходил в соседнюю комнату. Он садился на мягкий диван, чтобы немного отдохнуть от наблюдения за больной, собраться с мыслями, найти пути к облегчению состояния Елизаветы Васильевны, жизнь которой гасла на глазах у него. Но что он мог сделать с ослабнувшим сердцем, отказывающимся биться в груди человека?