Петербургский сборник. Поэты и беллетристы

— Не в том дело, чтобы жить мне еще. Конец я хочу узнать какой будет. Чем завируха кончится? Понял? Ну, и не утешай. Безутешен я.

Личедеев смущенно провел костлявой рукою до своей лысеющей голове и, подняв указательный палец, робко возразил:

— Не следовало бы тебе, Петрович, забывать про то, что наипервейший источник богочеловеческои жизни есть превышающая разум наш — тайна. Разная она для людей бывает. Для тебя, может быть, всего эта и есть.

Сердито посмотрел на него Прозоров и, отмахнувшись, сказал:

— Всякая тайна, слышал я, нуждается в откровения. Разве Христос есть Бог потаенный? Обнаружил же Он себя. Что же ты чушь городишь! А судьбы родины нашей тем паче непотаенны. И разве при миропомазании не дается всем право быть орудием Духа Святого в служении пророческом? Ну, вот я и желаю о судьбе России знать. Дал я ей сыновей своих, богатство, мысли, чувства и любовь свою. Предки мои строили ее. Оттого и есть у меня такое право простое спросить: а кончится-то это чем? Знать я желаю. Ответить мне на все это может только жизнь. И потому вот жить хочу еще. Надо мне!

С трудом повернул голову и с презрительной улыбкой добавил:

— Разбойник, Матерь Божию оскорбивший, — и тот понял мое право. Потому что душа у него, хоть и разбойничье, но русская, сговорчивая. А Этот и понимать же хочет.

Неслышными шагами отходила от него жизнь. Холодели пальцы, и лиловыми стали жилки у глаз. А дух все еще не сдавался, зато обида сменилась злобой, неукротимой и яростной.

В последний час пришли сыновья, торжественно-хмурые и преувеличенно-сдержанные. Старший на них строгим пониженным голосом спросил у умирающего отца о его пожеланиях. Старик поднял глаза и злым смелым шепотом сказал:

— Хочу еще жить. — Хочу знать, чем все кончится.

Думая, что старик не понял его, сын снова однотонно повторил:

— Может быть, папаша, какие-нибудь последние распоряжения сделаете? Волю вашу мы выполним свято.

Прозоров жалко улыбнулся.

— Какие там распоряжения! — тихо простонал он. — Слово мое последнее хотите — извольте. Думал я: разбойник помиловал, помилует и Бог. Ведь должен же Он знать, что не за жизнь я цепляюсь, а разгадки трепетно ждал. Вот я говорю вам: нету Бога! Никакого Бога нету!

У его изголовья стоял священник в эпитрахили. Он уж было сложил губы в лейку и хотел что-то сказать, но сыновья ему не дали.

Точно угадав его намерение, Прозоров поднялся с подушки, повернул к нему своя полузакрытые глаза, и злым, нехорошим тоном прошипел:

— Нету, нету Бога! Мне это лучше знать. Не спорь! Да и не допустил бы Он того, чтобы Россиюшка про Него забыла. Не мог допустить. Нету, нету Бога!

Это длилось минуту. С жадностью глотнул он в себя воздух, сделал коченеющей рукою безнадежный жест — и умер.

Богомольная стряпка, стоявшая в дверях, громко всхлипнула. Ей показалось, что при последних словах старика Божья Матерь, простреленная грабителем, укоризненно посмотрела на Своего Сына.

1918 г.

В. Муйжель

Человек и картина.

Враги приближались. Это было известно раньше, но теперь об их близости можно было судить потому, что весь дом опустел. Старик звонил три раза — и долгая звенящая тишина отвечала ему. Он понял, что все слуги, дворецкие, мажордомы — все эти муравьи, еще утром копошившиеся в огромном, как замок, в роскошном, как дворец, доме, почтительно выслушивавшие его приказания, — теперь разбежались, гонимые рабским страхом.

Он усмехнулся, побарабанил пальцами по тисненной коже подлокотника кресла, в котором сидел, и оглянул высокую с огромными окнами комнату. Надо было и ему уходить.

В сущности уход его был давно решен и в этом не было ничего нового или удивительного. Еще задолго до этого дня к нему приезжали, сначала советуя отъезд, потом удивлялись тому, что он не ехал, потом требуя этого отъезда. Он выслушивал, кивал головой, любезный — величественный, как всегда, и чуть-чуть улыбался тонкой, знающей улыбкой, скользившей под пышными чуть-чуть желтоватыми, как слоновая кость, усами и таявшей где-то в огромной, закрывавшей всю грудь бороде. И от этой улыбки всем становилось немного неловко, как будто холодно немного, и смутное ощущение какой-то неожиданной ничтожности своей перед этим невозмутимо спокойным, величественным, как повелитель, стариком заставляло покорно склонять голову… И он остался — теперь совершенно один во всех огромных залах, уютных гостиных, бесконечных галлереях, заставленных и завешанных, как музей, огромной ценности и редкости вещами.

Но надо было уходить — враги приближались. Он это знал особым чувством — презрительно-гордым, которому не нужно было каких бы то ни было внешних подтверждений. Игра была проиграна, это он знал и раньше — он только не думал, что она будет проиграна так скоро…

Теперь надо уходить… Что же взять с собой на всех сокровищ, которыми набит был этот опустевший дворец?