Петербургский сыск. 1874 год, апрель

– Мне кажется, – медленно произносил Жуков, пытаясь между словами обдумать предложение, – Иван Нартов и соученики по классу в гимназии должны что—то знать.

– Что даёт тебе так думать?

– Юношеское хвастовство.

– Зыбко, – сказал Путилин, но тут же добавил, – хотя не исключён такой вариант. Как вы думаете, Василий Михайлович?

– Про хвастовство, верно, однако, – штабс—капитан смотрел на помощника Путилина, – сомнительно, мне кажется, что замкнутый молодой человек не склонен к бахвальству, ему достаточно того, что он, именно, он, имеет тайну, которая его греет. Но если Миша хочет, – Орлов пожал плечами, – не стоит этому препятствовать.

– Хочет, не хочет, – пробурчал Иван Дмитриевич, но теперь в голосе слышалось не раздражение, а только едва заметное недовольство, – мы в сыскном отделении и не гадаем, как барышни на святках.

– Я постараюсь, – Жуков сидел красный, как рак, ощущая себя ребенком, уличённым в поедании сладостей, закрытых, к тому же, на замок.

– Да, уж ты будь любезен, постарайся, не урони чести сыскного агента, – начальник сыскного отделения барабанил пальцами по столу.

– Иван Дмитриевич, – штабс—капитан делал вид, что не замечает колкостей, направленных на Жукова, – доктор Воскресенский, если я не ошибаюсь, присутствовавший на месте преступления, когда мы приехали, предоставил отчёт?

– Да, господа агенты, – Путилин произнёс то ли с наигранным негодованием, то ли, в самом деле, пытался убрать это негодование с лица, – прошёл не один день, а вы только ныне интересуетесь отчётом.

– Иван Дмитриевич, мы исходили из положения, что выводы доктора не принесут ничего нового. Ведь Мякотина четвёртого числа видели и служанка квартиры, где он остановился, и дворник, и служащий на станции, от этих посылов мы и рассуждали, что Сергея убили четвёртого, конечно, час важен, но он по сути немного нам давал.

– Верно, – махнул головой в знак согласия Путилин, – но вы забываете, что со станции уехало двое и, следовательно, мы можем отследить, где они могли выйти.

Миша от неожиданной мысли, которую не мог уловить, поднялся с места, потер виски руками и, словно он и есть начальник сыскного отделения, прошел мягкими шагами к окну и там обернулся, подражая Ивану Дмитриевичу.

– А ведь, в самом деле, – Жуков продолжал тереть виски, – такое обстоятельство мы упустили, а ведь со станции после свершённого злодеяния они могли разъехаться в разные стороны, а это даёт нам возможность… – и умолк.

– Вот именно, что даёт возможность, которую, к слову, мы упускаем и чем дальше, тем меньше помнит человек.

– Разрешите мне заняться поездками спутников Мякотина? – На лице штабс—капитана читалась серьёзность и решительность.

– Я…

– Иван Дмитрич, – перебил покрасневший Миша, – можно и мне присоединиться к Василию Михайловичу?

Путилин засопел, но в глазах мелькнул озорной огонёк.

– Хотя дел невпроворот, но один день могу вам выделить, чтобы вы могли заняться перемещениями наших незнакомцев и надеюсь, что вы получите новые сведения для продолжения следствия.

– Непременно, – ответил Жуков за двоих, словно пытался взять реванш за полученные от начальника сыскной полиции обидные слова, и улыбка все—таки украсила бесцветные губы, – мы непременно представим вам их маршруты.

Иван Дмитриевич посмотрел долгим взглядом в глаза Жукова, казалось, с языка Путилина должны сорваться едкие слова, но начальник сыскной полиции промолчал.

– Разрешите приступить, – штабс—капитан резко поднялся со стула, иной раз привычки, оставшиеся с военной службы, брали верх, и Василий Михайлович, хотя и был вдумчивым агентом, подчинялся приказам, которые стремился выполнять со всей тщательностью, не отступая иногда ни на йоту в сторону.

– Я вас не держу, – Иван Дмитриевич подвинул к себе ближе лист серой бумаги, испещрённый размашистым каллиграфическим почерком и присланный из канцелярии градоначальника. Часто приходили циркуляры, которые, казалось, написаны только для того, чтобы на них поставить очередной помер и показать, что в канцелярии работают и беспокоятся о благе государства.

Когда сотрудники вышли из кабинета, Путилин без особой злости отбросил на стол лист бумаги, который держал в руках. Сперва откинулся на спинку кресла, закрыв глаза. Так просидел, не двигаясь с места, несколько минут, потом резко поднялся, и на лице появилась гримаса от внезапной боли, замер на миг, словно превратился в мраморную статую. Поковылял к окну, там облокотился на подоконник.