Петербургский сыск. 1874 год, февраль

– Ну, сели они с Ефимом, тот хлебосольный, завсегда стол накроет и косушку поставит. Я же спать пошёл. Среди ночи, слышу, в моей каморке кто—то есть. Я от испуга одеяло на себя натянул, потом больно в шее стало. Я закричал. Потом слышал, как Ефим в коридоре топочет. Не успел он в каморку войти, как Николка его ножом по шее. Пока лампа падала, я и увидел, как из горла, так и хлещет. Жутко стало. Николка ко мне и тыкать ножом, хотя больно было, но я затаился, словно помер. Ни звука не произнёс, когда он меня поднял и на пол бросил. Если, думаю, стонать начну, так прирежет. Потом он долго ходил по заведению. Я же лежал бездвижно, заснул, наверное, пока меня люди добрые не разбудили.

– Скажи, не слышал ли ты, куда Николка собирался?

– Когда я спать шёл, он говорил, что домой ему надо, деньги какие—то отвести. Про деньги он соврал наверняка, а него больше трёшки в кармане никогда не бывало.

– Откуда знаешь?

– Так я слышу хорошо, хоть и в каморку ушёл, а бубнёжь их разбирал. Смеялись они много, – только сейчас Антон всхлипнул, и на глазах появились слезы.

– Над чем?

– Над собой.

– Николка какой он?

– Хороший, добрый, никогда слова плохого не скажет.

– Что ж он за нож схватился?

– Перепил, я много в заведении видел. Некоторые, как выпьют, так глаза бычьи и руки в оборот пускают, а иные выпьют и плачут. Всяких видел.

– Ефим из каких мест?

– Из Петергофского уезда.

– Значит, и Николка оттуда?

– Значит, так.

– Деревня, село?

– Из Низино он.

– Шея болит.

– Есть маленько, вот у Ефима уже ничего не болит, – с досадой по—взрослому произнёс Антон, – жалко мне его, за брата он мне был, – и из глаз потекли слезы.

– Ничего, – произнёс посерьёзневшим голосом Путилин, – сам—то жив, и, Слава Богу. А Николку мы с твоей помощью изловим, не сомневайся.

Когда увела сиделка Антона, помощник пристава произнёс:

– По чести говоря, я сомневался в нашем предприятии. Я же видел, в каком состоянии везли мальчишку в больницу.

– Я тоже.

Ротмистр удивлённо посмотрел на Ивана Дмитриевича. Он никогда не замечал за Путилиным такого чувства, как сомнение.

Глава двадцать вторая. Пустая…

Идя по коридору, Путилин застёгивал пальто.

– Григорий Михайлович, посылайте полицейских участка для ареста этого Николки.

– Но… – хотел вставить ротмистр.

– Нет, нет, – возразил Иван Дмитриевич, – вы раскрыли это дело. Поэтому я не вправе присваивать ваши лавры.

Помощник пристава с нескрываемым удовольствием улыбнулся. Раскрыть дело в один день и без участия сыскной полиции, большая удача и при том в отсутствие начальника. Может, наконец, недостижимая должность пристава какой—либо, хотя бы самой захудалой, части улыбнется ему.

Ротмистр промолчал.

– Позвольте откланяться, распорядитесь, чтобы агенты следовали в сыскное.

– Да, да. – с жаром произнёс помощник пристава, – непременно.

Путилин возвращался на Большую Морскую в подавленном настроении, не из—за минутной слабости, когда мог приписать раскрытие дела всецело своему отделению. Иван Дмитриевич никогда не был падок на такую, как он считал «дармовщинку». Пусть участковые приставы вешают ордена на грудь, но зато отношения важнее, чем раскрытое дело. Да и дело оно? Когда есть свидетель, который способен назвать преступника. Путилина привлекали запутанные дела, когда можно проявить смекалку и самому разобраться в хитросплетениях отношений, приведших к убийству. Вот, как в прошлом году, когда на пустынной улице нашли зарезанного чиновника Экспедиции Заготовления Государственных бумаг. Жаль, что главному организатору удалось скрыться, но все—таки сыскное отделение проявило себя с лучшей стороны, что Ивана Дмитриевича охватывала гордость за людей, с которыми приходится служить.

От Обуховской больницы до Большой Морской версты три с половиной. Но Путилин решил пройтись пешком, на половине пути, на Знаменской площади не вытерпел мороза, который укутал присутствием так, что стало невмоготу, и Иван Дмитриевич взял извозчика, в четверть часа домчавшего до порога сыскного отделения.

Срочных бумаг не поступало, и Путилин поднялся в кабинет, где заварил чаю, и, не обращая ни на что внимания, вприкуску выпил большую чашку после уличного мороза. Он сразу же выбросил из головы и маленького Антона, и убийцу Николку, и находящегося в тёмном холодном морге Ефима. Иван Дмитриевич вернулся к делу на Курлядской, которое, как гвоздь, вонзилось в голову и ныло тупой не отпускающей ни на миг болью.

Восемь убитых со звериной жестокостью. Каждую весну, после вскрытия ото льда Невы и каналов ежедневно всплывало и поболе раздутых до неузнаваемости покойников, но то дань большого города Балтийскому заливу. Не все бывали, опознаны, да и причина смерти зачастую была установлена – самоубийца или кто помог? А здесь вот, лежат восемь человек и вопиют о мщении тому, кто поднял без зазрения совести руку на ближних. А руку ли? Может звериную лапу с когтями?