Петербургский сыск. 1874 год, февраль

– Надоело скорняжничать, вот снег начнёт сходить, он и домой поедет.

– Давно Ефим хромает?

– Недели с полторы, говорил, ногу натёр.

– К нему кто—нибудь заходит?

– Не примечал, дак, он угол занимает, много не наводишь, соседи у него злые, – добавил Никанор.

– Хорошо, как бобыль, значит, живет. А что он не переедет в другое место?

– Говорит, привык, тут все знакомо, а к новому месту привыкать надо.

– Ты сам что думаешь?

– А что думать? – Пожал плечами Никанор, – живёт человек и живёт, его ж дело, где угол снимать. Тут или в другом месте.

– Так—то оно так, но иногда смущает такое.

– Не моё, конечно, дело. Я не знаю, почему сыскная полиция проявляет интерес к Ефимке, но, на мой взгляд, беззлобный он, приходит уставший, а поутру опять бежит в артель. Что работящий, так то не отнять.

– Твоими бы устами, Никанор. Мёд бы пить. Глядишь, и извелись бы в столице преступники.

– А что? – Встрепенулся старший над дворниками, даже голову в плечи втянул и голос понизил, – что и Ефимка туда же?

– Я ж не о нем, дурья твоя башка, – попытался сгладить сказанное Миша, – я ж о злодеях, что по Петербургу шныряют в поисках добычи.

– А—а—а, – протянул Никанор, – а то я уж про Ефимку подумал.

– Вот это зря, не надо в человеке видеть только плохое, – Жуков повторил слова Путилина, когда—то сказанные отчитывая младшего помощника. Вдруг неожиданно и пригодились.

– Не, это я так, – в оправдание произнёс дворник, – не уследишь же за каждым.

– То—то и оно, что порой не видим честного человека, а подозреваем в нем только преступника, – опять вырвались слова Ивана Дмитриевича. – Ещё что о нем скажешь?

– Ни плохого, ни хорошего больше не скажу, – начал уклончиво вести разговор Никанор, почувствовав в словах Жукова недосказанность, а ручаться за жильца? Не такое праведное дело, а вдруг он, в самом деле, что—то натворил. Потом твои же слова тебе же в укор поставят, а дойдёт до хозяина, а он в таких делах не пытается разобраться, откажет от места и на улицу выставит. Нет, здесь надо блюсти в первую очередь себя, а уж опосля какого—то там Ефимку, с которым перекинешься парой слов, да и то «здравствуй» да «прощай».

– Значит, ни с кем он здесь в доме дружеских отношений не ведёт?

– Не ведёт.

– И в четверг точно помнишь, что пришёл с двенадцатым ударом колокола.

– Точно так, когда на Никольской колокольне звонят, хорошо слышно.

– Тогда, пожалуй, – Миша понялся со скамьи, – больше вопросов не имею, но если что, – Жуков погрозил указательным пальцем, – сразу в сыскное.

– Непременно, – Никанор приложил руки к груди, – барин, непременно, к Вашему Благородию…

Глава двадцать третья. Визит ко второму свидетелю…

Возвращаясь в сыскное, Жуков задумался, да так, что хотел взять извозчика, но до Большой Морской о нем и не вспомнил. Все тревожил вопрос: где же был Ефим Перегудов до полуночи в день убийства? Ведь судя по времени, когда в последний раз дворник видел Морозовых, а это десять пополудни. Тогда мог поспеть к двенадцати, то есть к закрытию дверей. А если дворник видел семейство в одиннадцать?

Все равно стоит проверить, рассуждал Жуков. Теперь предстоит узнать в артели или в других местах, когда они закончили работу, с кем уходил Ефим, куда пошёл, кто его последним видел, в общем, многое надо ещё узнать. И обязательно показать дворнику из дома госпожи Пановой Перегудова.

Миша очень удивился, когда протянул руку и увидел перед собою резную дверь, ведущую в сыскное.

Когда прибыл из Обуховской больницы только помощник пристава Андреев, Василий Михайлович понял, что дело, наверняка, раскрыто, маленький свидетель рассказал все о преступнике, которого, видимо, знал и поэтому поиски едва заметных следов, что успел оставить преступник, пригодятся участковым полицейским. Поэтому Орлов не ретировался сразу, как ему передал указание Путилина ротмистр, а объяснил и показал, что нашёл. Занесли в протокол, только после этого Василий Михайлович позволил себе уехать по делам службы.

Надворный советник Соловьёв отбыл ранее, агенты решили, что им вдвоём показывать одно и то же не очень разумно, когда дел и так невпроворот.

Доктор Мазуркевич проживал в начале Большого проспекта Петербургской стороны в деревянном доме, который он приобрёл недавно, как только позволили средства. Здесь же он принимал больных. Адрес Василий Михайлович выписал себе сразу, как только узнал, что доктор с помощником заверили духовное завещание трактирщика Ильешова.

В дом вели два входа – на одном висела деревянная табличка с краткой надписью большими буквами «Доктор Мазуркевич», на втором маленькая бронзовая с буквами в завитушках «Мазуркевич Фёдор Дмитриевич».

Штабс—капитан не стал раздумывать, а направился к двери с маленькой табличкой, на половину дома, где проживал сам хозяин.

Повернул два раза за рычажок справа от входа. Внутри раздался глухой звон колокольчика. Через минуту дверь открыла женщина с рыжими волосами лет тридцати с большими глазами и вся в веснушках.

– Добрый день! – произнесла она довольно приятным голосом.

– Я к Фёдору Дмитриевичу по личному вопросу.