Петербургское действо. Том 1

Вот едет порожний извозчик, встретил солдата, слез с козел, будто за каким необходимым делом, и, бросив лошадь, идет к солдату… и целуются!

– О-о! – восклицает Жорж и смеется.

Едет большая колымага цугом, встретила маленькую берлинку раззолоченную. Двое вельмож в мундирах и орденах, в разных храмах встретив праздник, теперь повстречались среди площади!

– Стой!

И оба лезут вон, на улицу, и среди двух остановленных экипажей… целуются.

– О-о-о! – восклицает Жорж и уж даже не смеется, а стыдится за вельмож. Наводя лорнет на них, он восклицает уж так громко, что государь бросает любимую картину, которую собирался повесить, изображавшую голову борзой собаки, ставит ее на пол и с трубкой в зубах оборачивается к окну.

– Was?[48] – изумляется он и идет к дяде, обдавая его лиловым клубом кнастера.

– Merkwьrdig![49] – говорит принц и объясняет, в чем дело.

Государь рассмеялся:

– Да это всегда так! Это такой обычай древний. Еврейского происхождения!

– Еврейского! – изумляется принц. Но он верит на слово своему племяннику…

Однако пора было отдохнуть. Принц Жорж уехал к себе, государь лег спать.

Через несколько часов, в полдень, вся площадь была покрыта экипажами и верховыми лошадьми, и весь Петербург, знатный и богатый, толпился во дворце, поздравляя государя. Но на этот раз торжественный прием Светлого воскресенья вышел чем-то другим… вышел, по замечанию многих сановников, «машкерадом».

В Светлое воскресенье было приказано всем полкам и всем должностям в первый раз надеть новые мундиры. И всех цветов костюмы, от ясно-голубого и желтого до ярко-пунцового и лилового, с бесчисленным количеством галунов, шитья и аксельбантов заменил собой одноцветный, общий всей гвардии, темно-синий. Прежний покрой тоже исчез, длинных фалд не было, и все, от фельдмаршала до сержанта, явились куцыми, будто окургуженными.

И в горницах дворца то и дело раздавалось:

– О господи, вот чуден-то! Это кто ж будет?

– Кирасир.

– Гляди, гляди, а это кто?

– Да это Трубецкой, Никита Юрьич…

– Батюшки-светы, не признал. Да в чем же он?

– Преображенцем.

– Матерь Божья! Ну а белые-то, белые?

– Это по флоту!

– А энтот весь в золотых веревочках, в постромках, будто пристяжная! Голубчик, да ведь это полицмейстер Корф! Никого не признаешь. Ну, машкерад!

И вместо христианского приветствия, христосования, во всех покоях дворца ходило новое приветствие:

– Машкерад, родимый! Воистину машкерад!

И весь день во дворце толклись кучи народа до обеда, потом все пообедали за огромными столами и остались до ужина.

И за этот день были две интересные новости. Елизавета Романовна Воронцова явилась в Екатерининской ленте и звезде, а при выходе шла рядом, даже почти на четверть впереди, с государыней Екатериной Алексеевной. Воронцова, закинув голову, с бессмысленно важной усмешкой на красноватом опухшем лице, с заплывшими жиром глазками, молча и глупо оглядывала толпы теснящихся при ее проходе придворных. Государыня Екатерина Алексеевна прошла все горницы, понурившись и не поднимая глаз и от обиды, и от стыда…

Другая новость была смешнее и любопытнее. По приезде принца Жоржа в Россию государь приказал всем посланникам явиться к нему, не дожидаясь его визита. Никто из них не поехал, кроме прусского посланника. Теперь государь приказал, через канцлера Воронцова, всем иностранным резидентам из дворца ехать тотчас же с поздравлением к Жоржу, принимавшему у себя после большого приема. Поехал прусский посланник Гольц и хитрая, румяно-рыжая особа, посланник гордого Альбиона, Кейт. Остальные послы и иностранные министры опять не поехали.

Государю даже побоялись в первый день праздника и доложить об этом. На его вопрос уже вечером, за ужином, были ли у принца Жоржа послы, Жорж покраснел как рак и отвечал:

– Были.

Почти до рассвета шло во дворце ликование за ужином. Многие сановники, вернувшись по домам зело во хмелю, через силу кое-как расцепились с своими новыми мундирами и амуницией.

– И трезвому мудрено сразу привыкнуть ко всем веревочкам, бирюлькам, постромкам и цацам, – ворчал фельдмаршал Трубецкой у себя в опочивальне, – а уж во хмелю и совсем… аминь! Что тебе гишпанская запряжка!

– Ну что, родимый, каков тебе кажет твой новый мундир? – спросил граф Алексей Разумовский брата своего, гетмана.

– Да что, батя, – отвечал гетман старшему брату, – прелюбопытно! Перетянули всего, связали по рукам, по ногам, и по горлу, и по спине. Да гремит, стучит, хлобыщет все. И вот, ей-ей, сдается, будто тебя на цепь посадили! Хочешь двинуться – громыхает да звенит все! Хочешь слово молвить, а от громыхания этого голоса своего не узнаешь. И сдается тебе, будто и впрямь скачешь да лаешь, как пес на цепи.

– Знаешь что, голубчик, как горю пособить?

– Как?

– Помирать… Ей-ей, пора! А то еще козой оденут и плясать заставят с медведем…

– Ну что ж. И попляшем! Не важность… Ведь недолго…

– Что? Плясать-то недолго… Ну, Кириллушка, это бабьи сказки.

– Нету, батя, погляди… Будет перемена погоды и вёдро!

– Кто ее сделает?!

– Не мы!..

XIV